Богато позолоченная снаружи, внутри трирема была гноищем. Сто семьдесят голых гребцов – шестьдесят два транита верхнего ряда, пятьдесят четыре зевгита среднего ряда и столько же таламитов – дышали миазмами разлагающихся нечистот: коротких цепей, воедино связывающих прикованных преступников с веслами, не снимали и ночью. Пища была сносная. Приговоренные воры, убийцы, насильники, святотатцы, мрачные иудеи, задержавшиеся в Риме дольше, чем требовал эдикт о выселении, разношерстный сброд, подонки из подонков римского плебса гадили нисколько не меньше, чем добропорядочные граждане. Иногда, особенно на ходу триремы, через дыру весельной скалмы пробирался ветерок, приносящий облегчение. Пахло водой, но не морем.

– Эй, грек! – Вертлявый вор из Остии, сидящий позади Агафокла, дотянувшись, пнул его ногой в спину. – Видал? Кожу, разрази их, пожалели. – Он обвел рукой весельные дыры, отстоящие всего на локоть от воды. – Черпнем разок – и готово. Я такое уже видел. Рыбам на корм.

Агафокл даже не огрызнулся в ответ на пинок. Он сам был сейчас как рыба и дышал с трудом, а спина, казалось, готова была переломиться. Который день трирему гоняли по всему Фукинскому озеру, заставляя приговоренных к смерти вертеть веслами в такт писклявой флейте авлета, по команде разом табанить или менять направление гребли. Провинившихся наказывали плетьми тут же. Нескольких немощных и неспособных увели в первый же день, дав замену. Никто им не позавидовал.

Кожаных манжет в весельных дырах и вправду не было. Э-хе… Дурак он, этот остиец. Дай ему волю, он и щели в боевом настиле законопатит, будет сидеть, как в выгребной яме. Как любой купец, Агафокл ненавидел воров цепкой неистребимой ненавистью. Но этот был ничего: болтун, правда, пустомеля, зато как расскажет анекдот, так даже иудеи ржут, за животы держатся. Гортатор, пиявка римская, плетью работать перестает. Трусоват вор, это верно, ну так кому же охота помирать? И у него нет Счастливой звезды…

– Слышь, грек? Я что говорю: транитов, пожалуй, раскуют, они для боя понадобятся. А нам с тобой тонуть. – Поскольку Агафокл не отвечал, остиец решил сменить аудиторию: – Эй, друид! Тебе говорю. Грек, толкни его! Что там будущее врет: потонем мы или нет?

Гребец, чья исполосованная спина маячила у Агафокла перед глазами, медленно обернулся. Это был седой старик, но еще крепкий и работавший веслом наравне со всеми. На свободе такой протянул бы лет до ста. Он и вправду был жрецом-друидом и однажды – сдуру, не иначе – обмолвился, что может видеть будущее мира. Рассказывал удивительные вещи. Будто бы повозки будут двигаться без лошадей, а корабли научатся летать, и все в таком роде. Какие-де государства исчезнут, а какие появятся. Когда же вор задал ему естественный вопрос о том, чем закончится данная конкретная навмахия для данной конкретной триремы, друид с глубочайшим презрением заявил, что мелкие подробности ближайшего будущего могут занимать только глупцов, и со стариком все стало ясно. С тех пор остиец регулярно развлекал осужденных приставаниями к друиду с одним и тем же вопросом. Соседи Агафоклу достались неплохие.

Где-то на носу триремы свистела плеть и кто-то выл – боцман-гортатор (дебелый римлянин всаднического сословия, попавший под закон об оскорблении величия) истово исполнял свои обязанности. В последние дни плеть ходила по спинам от случая к случаю: у новоявленных гребцов начинало получаться.

– Так как, друид? Потонем, нет?

– А ты спроси у него, – вдруг спокойно ответил старик, кивком указав на Агафокла. – Он знает.