«Подойдя к типографии, поправила мокрые волосы и вошла в проходную. Вахтер молча рассматривал ее пропуск. Мать нетерпеливо сказала: «Я спешу…» Вахтер хотел ей что-то возразить, но, взглянув на ее мокрое платье и осунувшееся лицо, сказал: «Да, дело, конечно, сейчас самое главное…»

Через небольшой коридор она выбежала во внутренний двор. Дверь напротив, лестница на третий этаж, полуоткрытая дверь корректорской… И в пустой комнате – только Милочка, совсем молоденькая, блеклая, испуганно обернулась, когда мать вбежала в комнату.

– Что, Мария Николаевна?

– Где сводки, которые я сегодня вычитывала?

Мать бросилась к своему столу.

– Я не знаю… Я ведь только неделю… – почти прошептала Милочка, понимая, что что-то случилось. – Я сейчас…

И она выскочила из комнаты.

Мать тщетно хваталась за стопки гранок, торопливо просматривала их и что-то говорила сама себе, беззвучно шевеля губами.

В комнату вошла большая полная женщина. Из-за ее спины выглядывала Милочка.

– Маруся, что?.. Именно в утренних сводках?.. В собрании сочинений? – Женщина говорила густым, чуть охрипшим от волнения голосом и вдруг почти взвизгнула, но добро и как-то беззащитно-участливо: – Не нервничай!.. Маша!..

– Значит, они уже в работе, – почти спокойно сказала мать и потерла виски пальцами. – Я, наверное, опоздала.

– Конечно, уже с двенадцати часов печатают, – как большую радость сообщила Милочка.

Мать направилась к двери, но Елизавета Павловна остановила ее:

– Но это же не беда… Ты зря нервничаешь!

Потом эта могучая женщина распахнула перед матерью дверь и повторила:

– Не беда…

Они молча шли по пустому коридору, и неожиданно Милочка заплакала.

– Замолчи, идиотка! – мрачно сказала Елизавета Павловна и положила руку на плечо матери.

– Но ведь в таком издании… Это же такое издание, – бормотала идущая за ними Милочка.

– Ну и что? Какое такое особенное издание? Любое издание должно быть без опечаток! – резко сказала Елизавета Павловна.

– Любое издание, – как эхо повторила мать.

Она первая вошла в цех и, быстро обогнав Елизавету Павловну и Милочку, направилась мимо станков в тот угол, где за конторкой сидел худой длиннолицый старик.

– Иван Гаврилович… – и не смогла говорить дальше.

Вокруг собирались наборщики.

– Ну, – неожиданно вздохнув, спокойно сказал Иван Гаврилович, – ну что, сбилась с толку? Ну, сверил я твои ковырялки. Ну что, еще нашла ошибку? Ну и что страшного? Маруся?..

– Нет, страшного, конечно, ничего нет, – мать старалась быть спокойной. – Я просто хочу посмотреть, может быть, я и ошиблась, то есть я не ошиблась…»

Конечно, не ошиблась!

Может быть, в чем-то другом, но не в этом!

И уже потом, вернувшись на Щипок, долго курила на кухне, открыв форточку и плотно закрыв дверь.

Когда мать курила на кухне, то не разрешала детям заходить сюда.

На Щипок переехали в декабре 1934 года.

Маруся, Андрей, трехмесячная Марина и Арсений, который только что вернулся из своей первой в жизни творческой поездки в Северную Осетию. Тогда же вышла и первая книга его стихотворных переводов.

В Московском Союзе поэтов Тарковский был фигурой заметной и всеми почитаемой. Любимой, надо думать, тоже. Профессиональная писательская жизнь обретала вполне внятные очертания, однако, что и понятно, ее противостояние с жизнью семейной все более нарастало.

Марина Тарковская вспоминала: «Папа обычно работал по ночам, днем должен был отсыпаться. У мамы и у маленьких детей был свой режим…»

А режим был таким: с раннего утра Маруся вместе с детьми (Андрей брел пешком, Марину несла на руках) отправлялась на Зацепский рынок за молоком. Затем они возвращались. Было необходимо принести дров из сарая, расположенного на заднем дворе, протопить печь, нагреть воды для стирки пеленок и белья, приготовить обед на керосинке, покормить детей, погулять с детьми, убрать квартиру, состоявшую из двух комнат.