«Ему в самом деле нужно переправить маляву или меня таким образом проверяют? А может, хотят подставить?»

– Перед камерой покажете, как упаковывать маляву? – спросила я у Лопоухого.

– Ты чего, сдурела? – Он вытаращил на меня глаза.

– А что такого? – удивилась я. – Прямо сейчас интервью оформим. В лучшем виде. Вы просто покажете нашим телезрителям, что нужно делать. А то многие не знают. Но ведь понадобиться может каждому. От тюрьмы и от сумы, как известно…

Я бросила взгляд украдкой на Пашку. Пашка нас снимал. Правда, Лопоухий этого не замечал. Или ему не приходило в голову, что тележурналисты из любых кадров способны сварганить сюжет.

– Твои друзья тебя увидят – и те, кто на воле, и те, кому маляву посылать собираешься. Дома на видик себя запишешь. Внукам будешь показывать. Знакомым девушкам.

Лопоухий тупо моргнул. Его глаза напоминали перископы.

– У твоих друзей есть в камере телевизор? – спросила я.

– Где? – не понял Лопоухий.

– Ты что, никогда в Крестах не парился?

– Я нигде не парился, – процедил он, – только в бане.

– И как это сказывается на твоей карьере? Тормозит продвижение вверх в вашей иерархии? Или теперь для занятия лидирующих позиций отсидка не требуется? Конечно, сейчас не девяностые годы… Поведай, пожалуйста, нашим телезрителям, о новых веяниях в вашей среде.

Лопоухий не успел ничего ответить. С водительского места на проезжую часть выскочил молодец, стрижка которого напоминала облезлый кактус. «Кактус» буркнул в трубку «о’кей», потом посмотрел на меня и приблизился.

– Я покажу, – сказал и обернулся к Лопоухому. – Пиши, Виталя.

В результате интервью давали оба. Назвались Виталей и Димой. Тонкий листочек бумажки, исписанный мелким почерком, аккуратно свернули трубочкой, потом Виталя сверху написал имя, вытащил из кармана пачку сигарет, снял с нее целлофановую обложку, вложил записку в обложку, достал зажигалку, чиркнул и тщательно запаял концы.

– Вот так, – сказал Лопоухий (Виталя). Дима (Кактус) кивнул.

– Объясните теперь, пожалуйста, нашим телезрителям, что такое малява? – проворковала я, готовая к тому, что меня сейчас пошлют подальше.

Не послали.

– Ну… это документ, – родил лопоухий Виталя после некоторого напряжения извилин – или что там у него между ушами, скрытое черепом.

– Более важный, чем всякие бумаги с круглыми печатями и подписями официальных лиц, – совершенно серьезно добавил Дима-Кактус.

– Силу большую имеет, – опять открыл рот Виталя. – Для тех, кто там. – Лопоухий кивнул в сторону тюрьмы.

Я поблагодарила Виталю с Димой от имени телезрителей и от себя лично, и мы, довольные друг другом, расстались. Малява осталась у меня. Джип отъехал, я велела Пашке выключать видеокамеру и двигать в машину, где вручила ему термос. Оператор ополовинил термос, потом поднял на меня глаза. Судя по выражению его лица, он начал немного соображать – до этого работал на автопилоте.

– Ты в самом деле хочешь это в эфир дать? Или для себя выясняла?

– И в эфир, и для себя, – ответила я.

Вечером дома я приготовила еще одну маляву. От себя лично. Тому, ради которого я занялась тюремной тематикой.

«Что это ты вдруг стала снимать сюжеты про Кресты»? – спрашивали одни знакомые.

«Что это ты вдруг стала писать про тяжелое положение заключенных?» – интересовались другие.

«Что это ты вдруг повадилась брать интервью у тех, кто успел побывать «за забором»?»

Просто в Крестах оказался человек, которого я любила. Люблю.

Поняла, что люблю, когда он оказался там. И что мне никто не нужен, кроме него. До этого я боролась с собой. Вернее, во мне боролись женская гордость и любовь. Раньше гордость побеждала. Но когда он попал в Кресты, победила любовь. Я поняла: это мой шанс заполучить его обратно и «сохранить лицо». И что я использую все свои журналистские связи и контакты, установленные за годы работы криминальным обозревателем, чтобы его оттуда вытащить.