– Ну, так значит… – начал Эмори, но Алек жестом заставил его замолчать.

– Смотреть туда нельзя. Нужно стать посреди комнаты, а потом сразу, не дав ему опомниться, одним прыжком перемахнуть в постель. Ни в коем случае не прохаживаться около постели. Для привидения твое самое уязвимое место – лодыжка. А там ты в безопасности, оно пусть лежит под кроватью хоть до утра, тебе уже ничто не грозит. А если все еще сомневаешься, накройся с головой одеялом.

– Все это чрезвычайно интересно, не правда ли, Том?

– Еще бы! – Алек горделиво усмехнулся. – И выдумано мною лично. Я сэр Оливер Лодж в американском издании.

Эмори опять от души наслаждался жизнью в колледже. Вернулось ощущение, что он продвигается вперед по четкой прямой линии; молодость бурлила в нем и нащупывала новые возможности. Он даже накопил избыточной энергии, чтобы испробовать новую позу.

– Ты что это уставился в пространство? – спросил как-то Алек, видя, что Эмори застыл над книгой в нарочитой неподвижности. – Ради Христа, хоть при мне не разыгрывай мистика Бэрна.

Эмори поднял на него невинный взгляд:

– В чем дело?

– В чем дело? – передразнил его Алек. – Ты что, хочешь довести себя до транса с помощью… а ну-ка, дай сюда книгу.

Он схватил ее, насмешливо глянул на заголовок.

– Так что же? – спросил Эмори чуть вызывающе.

– «Житие святой Терезы», – прочел Алек вслух. – Ну и ну!

– Послушай, Алек!

– Что?

– Это тебя раздражает?

– Что именно?

– А вот что я бываю как будто в трансе и вообще…

– Да нет, почему же раздражает.

– Тогда, будь добр, не порть мне удовольствия. Если мне нравится с видом наивного ребенка внушать людям, будто я считаю себя гением, не препятствуй мне в этом.

– Ты, видимо, хочешь сказать, что решил прослыть чудаком, – рассмеялся Алек.

Но Эмори не сдался, и в конце концов Алек пошел на то, чтобы при посторонних принимать его игру как должное, но с условием, что с глазу на глаз ему будет разрешено отводить душу; и Эмори лицедействовал напропалую, приглашая на обед в клубе «Коттедж» самых эксцентричных типов – шальных аспирантов, преподавателей с диковинными теориями относительно Бога и правительства – и тем повергая высокомерных членов клуба в негодующее изумление.

К концу зимы, когда февраль редкими солнечными днями устремился навстречу марту, Эмори несколько раз съездил на воскресенье к монсеньору, а один раз захватил с собой Бэрна – и получилось отлично: он с одинаковой гордостью и радостью показывал их друг другу. Монсеньор несколько раз возил его в гости к Торнтону Хэнкоку, а раза два – к некой миссис Лоренс, ушибленной Римом американке, которая понравилась Эмори чрезвычайно.

А потом от монсеньора пришло письмо с интересным постскриптумом:

«Знаешь ли ты, что в Филадельфии живет твоя дальняя родственница Клара Пейдж? Она полгода тому назад овдовела и сильно нуждается. Ты, кажется, с ней не знаком, но у меня к тебе просьба: съезди ее навестить. На мой взгляд, она женщина незаурядная и примерно одних с тобой лет».

Эмори вздохнул, но решил съездить, выполнить просьбу…

Она была древняя, как мир… Клара, прекрасная Клара с волнистыми золотыми волосами, недосягаемая для Эмори, как, впрочем, и для любого мужчины. Ее прелесть была чужда вульгарной морали охотниц за мужьями, не подпадала под скучное мерило женских добродетелей.

Горе она несла легко, и Эмори, когда он разыскал ее в Филадельфии, показалось, что ее серо-синие глаза излучают только счастье; дремавшая в ней сила и трезвый взгляд на вещи полностью проявились в столкновении с фактами, перед которыми поставила ее жизнь. Она была одна на свете с двумя маленькими детьми, почти без денег и, что хуже всего, с кучей знакомых. Он сам видел, что по вечерам в ее гостиной бывает полно мужчин, а у нее, как он знал, не было прислуги, если не считать девочки-негритянки, охранявшей малышей в детской на втором этаже. Он видел, как один из завзятых филадельфийских распутников, человек, только и знавший, что пить и буянить как у себя дома, так и в гостях, целый вечер сидел напротив нее, скромно и заинтересованно беседуя о закрытых школах для девочек. Каким тонким умом наделена была Клара! Она умела строить захватывающую, почти блестящую беседу на самом пустом месте, какое только можно вообразить в гостиной.