– От того же. Они с Софи с детства знакомство водят с великой обоюдной приятностью, вот он и мне артиллерию поправил на свой лад ради добрых отношений с доченькой. Да и я его в доме своём привечал, оттого и был сей мастер столь любезен, – чётко усугубил папаня дочкин «наезд», давая понять, что существуют обстоятельства, которые превыше монарших хотелок.

– Ступайте, – вдруг сделала отвергающий жест царевна.

Похоже, беседа с нами не пришлась ей по душе.

«Так в чём дело, внутренний голос? – пытала меня Софочка по дороге на выход из кремлёвских палат. – Что это такое произошло с Софьей Алексеевной? Отчего она так поступила? Почему прогнала нас столь внезапно?»

«Думаю, дело в том, что мы выпали из привычных ей схем. На службу не просились, жалованья не требовали, а предложили то, что ей самой надобно. Согласись, морская торговля России нужна. И внутренняя транспортная связь – тоже. Уж кто-кто, а правительница это понимает лучше всех. Хорошо, что отец не стал свою челобитную подавать, а то окончательно свернул бы бедной женщине мозг. Ведь наверняка сама репу морщит, как бы товары русские подороже сбывать прямиком там, где они в хорошей цене. Если бы увидала ходатайство о дозволении вывозить их морем вместе с купцами-хозяевами, заподозрила бы подвох. Она ведь большая умница, эта царевна. Жалко, что верующая».

«А при чём здесь вера?»

«Так попы местные много власти забрали. Над умами людскими и над помыслами властительскими. Даже вон раскол у себя учинили. Не знаю я, в чём там закавыка. Припоминаю, спорили они про то, сколькими пальцами креститься следует».

«Ты-то тремя перекрестился на икону», – напомнила мне реципиентка.

Надо же, а я и не обратил внимания на собственную выходку, потому что это, то есть поступать как все окружающие, уже стало для меня рефлексом: увидел образа – сделал одухотворённую мосю и осенил себя крестным знамением. Сонька, кстати, не противится. Поняла, что это для местных словно сигнал «я свой». Она в вопросах мимикрии всегда следует за подругой своей – Мэри.

Соньке тринадцать. Пётр Алексеевич, насколько я высчитал, парой лет старше. То есть ему или пятнадцать, или четырнадцать.

Откуда такая неуверенность? Загвоздка в различиях летоисчисления. На Руси нынче время отсчитывают от сотворения мира, то есть сейчас здесь идёт семь тысяч какой-то год. А в Европах считают от Рождества Христова. Кроме того, что имеется различие в юлианском и григорианском календарях то ли в двенадцать, то ли в тринадцать дней, так ещё и год в каждой стране начинают по-разному – кто с марта, а кто и с сентября. Так что запутаться проще простого, если не сесть с бумажкой и не провести подробные выкладки.

Так вот, начинать вычисления мне нынче недосуг, потому что в нашей гостиничной гостиной сидят на диванчике бедро к бедру юный долговязый царь Пётр Алексеевич и Лиза-Рисовальщица, склонив головы над распахнутой папкой с эскизами, набросками и прочей графикой, и водят пальцами по листам.

– Здрав будь, герр Питер, – брякнул я машинально, припомнив, как этот человек велел к себе обращаться… во много более зрелом возрасте, причём в кинофильме.

Подросток поднял голову и ответил по-немецки. Ни я, ни Софи ничего не поняли, потому что ни «Гитлер капут», ни «хенде хох» сказано не было.

– Ихь шпрехе дойче нихт, – откликнулся я рефлекторно. – Можно на латыни общаться, или давай перейдём на русский.

– Изрядно горазда дщерь твоя, Агата Кристобальевна! – послышался голос из-за стола, где матушка потчевала вином представительного мужчину, одетого, на мой взгляд, в стиле польской шляхты, то есть в богато отделанный кафтан из драгоценной ткани. Говорил он на латыни, но имя произнёс по-русски.