Выпив свое вино, он принужден был, от нечего делать, и чтобы не возбудить подозрения, выбрать себе, по возможности, удобное положение, чтобы как-нибудь заснуть. Д’Артаньяну было двадцать лет; а в этом возрасте сон имел такие неоспоримые права, даже и над людьми, преданными отчаянию.

В шесть часов утра д’Артаньян проснулся в таком дурном расположении духа, какое всегда бывает после дурно проведенной ночи. Собраться было ему не долго; он осмотрел свои вещи, чтоб узнать, не обокрали ли его во сне, но нашел на руке перстень, кошелек в кармане и пистолеты за поясом. Тогда он встал, заплатил за вино и вышел, в надежде, не будет ли он утром счастливее в отыскании своего слуги, чем ночью. И точно, первое, что он увидел во влажном и сероватом тумане, был верный Планше, который держал двух лошадей и ждал его у дверей маленького кабака, мимо которого д’Артаньян прошел, не подозревая, что слуга его там.

Вместо того, чтоб отправиться прямо домой, д’Артаньян сошел с лошади у дверей дома де-Тревиля и быстро взошел на лестницу. В этот раз он решился со всею откровенностью рассказать обо всем, с ним случившемся. Де-Тревиль мог быть очень полезен ему в этом случае; и как он почти ежедневно виделся с королевой, то без сомнения мог получить от нее какие-нибудь сведения о бедной женщине, страдавшей за свою преданность к ее особе.

Де-Тревиль выслушал рассказ молодого человека очень серьезно; во всем этом происшествии он видел не любовную интригу, а происки партии кардинала.

– Ого! тут сильно отзывается кардиналом, сказал он, когда д’Артаньян окончил рассказ.

– Но что теперь делать?

– Больше ничего, как оставить Париж, нимало не медля. Я увижусь с королевой, расскажу ей подробности похищения бедной женщины, о котором, вероятно, она еще ничего не знает; подробности эти наведут ее на след, и, быть может, по возвращении вашем, я в состоянии буду сообщить вам добрые вести. Положитесь на меня.

Д’Артаньян знал, что де-Тревиль, хотя и гасконец, не любил много обещать, но уж если обещал, то всегда держал слово. Он поклонился ему с чувством благодарности за прошедшее и будущее, а капитан с своей стороны, принимавший живое участие в молодом человеке, столь смелом и решительном, крепко пожал ему руку и пожелал счастливого пути.

Решившись последовать совету де-Тревиля, д’Артаньян тотчас же отправился в улицу Могильщиков, чтобы присмотреть за укладкою вещей в чемодан. Приближаясь к дому, он заметил г. Бонасиё, стоявшего в утреннем платье у дверей своего дома. Все, сказанное ему накануне осторожным Планше о подозрительном характере этого человека, пришло тогда на память д’Артаньяну, и он посмотрел на Бонасиё пристальнее чем когда-либо. В самом деле, не говоря уже о желтом, болезненном цвете лица, доказывающем разлитие желчи, что впрочем могло быть и случайным явлением, в морщинах лица г. Бонасиё виднелось постоянно что-то злое и хитрое. Бездельник смеется не так, как честный человек, и плач лицемера не похож на плач человека добродетельного. Всякая хитрость есть маска, и как бы искусно не была надета эта маска, при некотором внимании всегда можно отличить ее от лица.

Д’Артаньяну показалось, что Бонасиё носит маску, и маску весьма не привлекательную.

Побуждаемый отвращением к этому человеку, он хотел пройти мимо, не сказав с ним ни слова, но, как и накануне, Бонасиё сам заговорил с ним.

– А, молодой человек, вы хорошо проводите время: черт возьми! уж семь часов утра. Совершенно вопреки принятым обычаям, вы возвращаетесь домой только тогда, когда другие выходят из дому.