– Твой верный второй пилот. – Она смеется. Смех перемещается щелчками. Я догадываюсь: ножницы режут воздух.

Теперь паника мечется в голове и рвется наружу, как стая скворцов, пойманная на чердаке. Вьетнам в далеком прошлом: я видел с полдюжины вскрытий, проводившихся в полевых условиях, врачи называли их «палаточная аутопсия», и знаю, что собираются делать Сиско и Панчо. У ножниц длинные острые лезвия и толстые широкие гнезда под пальцы. Чтобы работать с ними, требуется немалая сила. Нижнее лезвие входит в живот, как в масло. Затем режет нервный узел в солнечном сплетении, мышцы и сухожилия, расположенные выше. Добирается до грудины. Когда лезвия сходятся, раздается скрежет, ребра разваливаются в стороны, как две половины бочонка, стянутые веревкой (похожими ножницами пользуются мясники супермаркетов при разделке птицы). Будут резать мышцы и кости, освобождая легкие, подбираясь к трахее, превращая Говарда Завоевателя в рождественский обед, который никто есть не будет.

Пронзительный вой… словно включили бормашину.

Питер: «Можно я…»

Доктор Сиско как заботливая мамаша: «Нет. Возьми вот эти». Щелк-щелк. Демонстрирует.

– Почему? – спрашивает он.

– Потому что я так хочу, – материнских ноток в голосе куда как меньше. – Когда будешь проводить вскрытия сам, Пити-бой, будешь делать, что тебе заблагорассудится. Но в секционном зале Кэти Арлен первым делом берутся за перикардиальные ножницы.

Секционный зал. Вот мы со всем и определились. От страха хочется покрыться мурашками, но разумеется, не тут-то было – кожа остается гладкой.

– Помни, – теперь доктор Арлен читает лекцию, – любой дурак может научиться пользоваться доильным агрегатом… но наилучшие результаты дает ручная дойка, – в ее тоне слышится агрессивность. – Понятно?

– Понятно.

Они собираются сделать это. Я должен шевельнуться или вскрикнуть, а не то они действительно это сделают. Если кровь польется или ударит струей после того, как лезвие ножниц войдет в меня, они сообразят: что-то не так, но скорее всего будет уже поздно. Лезвия уже успеют сомкнуться, ребра будут лежать на моих предплечьях, а сердце испуганно пульсировать под флюоресцентными лампами в блестящей от крови околосердечной сумке…

Я сосредоточиваюсь на своей груди. Раздуваю ее… или пытаюсь… и что-то происходит.

Звук!

Я издаю звук!

Он в основном остался в закрытом рте, но я также могу услышать его и почувствовать в носу: низкое бубнение.

Сосредоточившись, собрав всю волю в кулак, я повторяю попытку, и на этот раз звук получается громче, выплескивается из ноздрей, как сигаретный дым: «Н-н-н-н…» Звук этот заставляет вспомнить телевизионную программу Альфреда Хичкока, которую я видел много лет назад. Джозефа Коттена парализовало в автомобильной аварии, и он в конце концов сумел дать им знать, что не умер, выжав из себя одну-единственную слезу.

Как ничто другое, этот едва слышный комариный писк доказал мне, что я живой, что я – не просто душа, пребывающая в глиняном саркофаге тела.

Вновь сконцентрировавшись, я ощущаю, как воздух проходит в горло, заменяя тот, что я только что выдохнул, и снова я выдыхаю его, прилагая все силы, больше сил, чем тратил юношей, когда летом подрабатывал в «Дорожно-строительной компании». Я очень стараюсь, потому что борюсь за жизнь, и они должны услышать меня, святой Боже, должны.

«Н-н-н-н-н…»

– Хочешь послушать музыку? – спрашивает женщина-врач. – У меня есть Марти Стюарт[10], Тони Беннетт[11]…

Он вроде бы фыркает. Я едва его слышу, не сразу понимаю смысл ее слов… возможно, к счастью для себя.