Тот расхохотался:
– Смотри, что бывает с такими глупыми девчонками, как ты!
Он вдруг стал совсем плотным, настоящим. Резко притянув Агату к себе и схватив руку, в которой она держала нож, он одним движением полоснул ее по шее. Я бросился вперед, уверенный, что сейчас задушу его голыми руками. Голыми святящимися руками. Едва я коснулся его призрачного тела, как он зашипел от боли. Агата пошатнулась и закрыла глаза… Забыв про корчащегося от боли отца, я успел подхватить ее и вместе с ней опустился на пол. Зажимая рукой рану на ее шее, я прошептал:
– Пожалуйста… Не умирай… Прошу тебя.
Слезы лились из моих глаз, и я не мог их остановить. Я склонился над ней.
– Жаль, что так вышло, – едва слышно прошептала она. – Это я позвала твою маму на помощь…
Ее лицо исказилось от боли.
– Не умирай… Пожалуйста… Я… я люблю тебя! – проговорил я, не помня себя от горя.
Глаза Агаты раскрылись, она попыталась улыбнуться, но не смогла. Я слышал, как где-то рядом зашевелился отец. Я должен был подняться, чтобы вновь сразиться с ним, но не мог оставить Агату.
– Артур… – проговорила она. – Я могу сделать временную… петлю… Повернуть время вспять…
Я подумал, что мне послышалось, но она повторила, словно в бреду:
– Временную петлю… Ты сможешь разорвать ее, если вспомнишь…
– Вспомню, – пообещал я.
Я сжал ее холодную ладонь в своей руке и поцеловал.
Она посмотрела на меня зелеными глазами и прошептала:
– Встретимся 31-го октября…
С трудом подняла руку, коснулась моего лба и закрыла глаза.
Я почувствовал, как пол уходит из-под ног. События этого дня с бешеной скоростью проносились мимо меня в обратном порядке. Перед моими глазами мелькали: чердак, лимонное платье, тыквенный пирог, летучая мышь…
Открываю глаза.
Я смотрю на Агату, на ее бледное кукольное, будто фарфоровое лицо с едва уловимым оттенком синевы, и чувствую, что еще немного, и меня вывернет тыквенным пирогом, который я съел на ужин.
Ее веки сомкнуты, выглядит она расслабленно, будто прилегла отдохнуть после трудного дня и мгновенно провалилась в сон. Но по широкому уродливому порезу на шее, по запекшейся темной крови, запачкавшей ее лимонное платье, по отсутствию дыхания, в конце концов, я понимаю, что это не так. Совсем не так.
Но, кажется, я знаю, как это исправить.
Анна Сешт, Олег Крамер
Одолень
«…Если их прогонишь – уйдут они, позовут на подмогу страх —Он вопит на разные голоса, обращает дыханье в лёд;Отыщи отвагу в моих глазах, и не вздумай шагать вперёд…»[6]
– Это какой-то кринж, – Вик держал на вытянутых руках сплетённую из соломы куклу, которую покрывал приличный слой пыли. – Их тут полная кладовка, ты в курсе? Твоя родня что, фанатами ужастиков была? «Дети кукурузы» там, «Пугало». Или этот, помнишь… про ожившее растение фильмец был? Там ещё всех в конце съели.
Ника выглянула из соседней комнаты, скептически усмехнулась.
– Нет, Шерлок, не угадал. Ещё попытка?
Она невольно посмотрела на старенькую бабушкину софу за спиной Вика, над которой разверзлась «многоликая бездна»… в смысле, гордость всякой уважающей себя советской семьи – красно-бордовый узорный ковёр, без которого раньше не обходилось ни одно приличное фото. Но в приглушённом свете торшера, когда Ника засыпала на этой софе в детстве, ковёр оживал, превращаясь в ту самую бездну. А узоры на нём оборачивались то причудливыми масками, то чьими-то мерзкими рожами. Кажется, это зависело от бабушкиного настроения и от сказок, которые та рассказывала на ночь. Повзрослев, Ника, конечно, перестала замечать в ковре какое бы то ни было волшебство, злое или доброе. Но нет-нет, да проглядывали лица-маски, если посмотреть искоса – словно боялись показываться напрямую.