К тому времени как я наконец вновь обретаю равновесие и выпрямляюсь, Кимберли уже исчезла, на диване остались только диванные подушки.

Не спуская глаз с дивана, подхожу к креслу, сажусь и, как зачарованный, до утра смотрю на пустой диван, жду, что Ким вернется, машинально поглаживаю подлокотники.

Каждый раз, начиная задремывать, я вспоминаю, что видел Кимберли, и это знание выдергивает меня из объятий сна не хуже целой банки энергетика.

Я даже не замечаю восхода солнца, пока совсем рядом не раздается звук маминых шагов.

– Ну, с добрым утром, – говорит она, спускаясь по лестнице.

Хлопаю глазами, смотрю вверх и вижу черные мамины брюки и блузку, ее волосы аккуратно причесаны.

Заставляю себя встать; больная нога потеряла чувствительность после целой ночи, проведенной в кресле.

Мама прислоняется к перилам и глядит на меня, приподняв бровь.

– Не хочешь объяснить?

– Я… м-м-м… – Потягиваюсь, чтобы выиграть время и придумать сносное оправдание. – Не мог уснуть.

Мама определенно на это не купилась, так что я проскальзываю мимо нее, хромая, ковыляю в подвал и скрываюсь за дверью, пока мне не задали новых вопросов.

Длинно выдыхаю, прижавшись спиной к закрытой двери. Впервые со смерти Кимберли мне есть на чем сосредоточить всё свое внимание.

Я должен снова увидеть Ким.

Следующие три ночи я дожидаюсь, когда мама уйдет наверх и ляжет спать, пробираюсь в гостиную, сажусь в кресло и смотрю на диван, вздрагивая, если мне мерещится вспышка света или малейший скрип в доме. Однако ни Кимберли, ни белое пушистое одеяло, ни синие бабочки так и не появляются.

Когда утром звонит мамин будильник, я уже практически держу глаза открытыми, оттягивая веки, не давая им опуститься, а услышав звонок, крадусь обратно в подвал, дабы избежать допроса с пристрастием.

На четвертую ночь моя голова раскалывается от боли, и с каждой секундой мне всё труднее бодрствовать. Щурясь, я смотрю на диванную подушку и пытаюсь бороться с усталостью. Ким всегда опаздывала, ей нравилось, что я покорно жду. Цепляюсь за эту единственную надежду, лишь она заставляет меня жить дальше.

Часы в прихожей тикают, только-только миновала полночь, и я кладу больную ногу на журнальный столик, чтобы устроиться немного поудобнее.

Задремываю, как мне кажется, на долю секунды, а когда открываю глаза, на диване сидит…

Моя мама, облаченная в синюю пижаму.

– А теперь не хочешь объяснить, что происходит? – спрашивает она, скрещивая руки на груди.

Ее вопрос вполне закономерен, и мне не положено сердиться, но я мгновенно выхожу из себя.

Хочу ли я объяснить, что вижу призрак своей мертвой девушки? Не особо. Чувствую себя идиотом от одной только мысли об этом, а вслух произнести такое и подавно не могу. Безумие.

Тяжело сглатываю и качаю головой. Не дожидаясь дальнейших расспросов, встаю и хромаю по коридору к двери, ведущей в подвал.

– Кайл.

За спиной слышны тихие мамины шаги, но я закрываю дверь у нее перед носом. Я совершенно не готов объяснять другому человеку то, что не могу толком объяснить самому себе. И всё же я знаю, что видел – по крайней мере, мне так кажется.

Держась за стену, ступаю на первую ступеньку и жду, что мама уйдет. Упираюсь лбом в деревянную дверь, глаза начинают закрываться сами собой, но тихий шепот выдергивает меня из сонливости: голос доносится из-за двери.

Мама.

– Я точно так же потеряла твоего отца, – тихо говорит она. Внимательно слушаю. – Наблюдала, как он погружался в себя и угасал.

Стою очень тихо, прижав ладонь к двери, а мама продолжает говорить. В щель под дверью просачивается приглушенный свет.