– Слава богу, мы пока прекрасно выглядим, – с улыбкой сказал Арман.

Дюссо похлопал Гамаша по руке:

– А у тебя никогда не возникало искушения, mon vieux?[41] Наняться в службу безопасности какой-нибудь фирмы, например? Такому, как ты, положат немаленькое жалованье.

– Нет. А у тебя?

Дюссо рассмеялся:

– Никому не говори, но я в этой жизни научился хорошо делать только одно дело. Им и занимаюсь. – Он с гордостью посмотрел на свою команду.

– Неправда, – сказал Арман. – Помнится, пару лет назад ты брал длительный отпуск, чтобы играть на саксофоне в чешском ансамбле.

Клод понизил голос:

– Ш-ш-ш. Все думают, что я изучал систему международных прачечных по отмыванию денег.

– Боюсь, что тебя раскроют. Ты совершил ошибку, когда сказал им, что вступил в хоровой кружок антитеррористического отдела Интерпола.

– Да, трудно поверить, но они узнали это. Утешает, правда, то, что меня окружают не идиоты. Похоже, я единственный.

Арман рассмеялся.

Правда состояла в том (и Гамаш был одним из немногих, кто ее знал), что Клод пережил посттравматическое расстройство после невероятно жестокого года террористических нападений. Кульминацией которого стала гибель его наставника и предыдущего префекта под колесами автомобиля.

Музыка, в особенности его любимый саксофон, помогла ему исцелиться.

– Ну хорошо, – сказал Дюссо. – Бовуар остается, но на втором плане. И я буду иметь дело с тобой, а не с ним.

– Договорились.

– Ты меня извинишь? Я вижу, тут появился прокурор.

Жан Ги прошел по всей квартире, осмотрел все комнаты.

Ирена Фонтен вернулась к своим обязанностям руководителя команды криминалистов.

Клод Дюссо, стоя у окна, совещался с прокурором республики, без санкции которого невозможно было открыть следствие по убийству.

Совещание не заняло много времени. Две пули оказались весомым аргументом.

Арман, отнюдь не новичок в расследовании убийств, потерянно стоял посреди знакомой комнаты.

Это пространство, это место всегда было для него безопасным. Почти священным.

Но теперь перестало быть таким.

Его взгляд скользил по крюкам под картины в стене, по картинам, лежащим на полу.

Гоген, Моне, Ротко, огромное полотно Сая Твомбли, скинутое с каминной полки. Великолепная картина Кеножуак Ашевак, лежащая кверху лицом.

Среди них можно было легко не заметить маленькую раму размером со средник старинного окна. Эта акварель, как ни посмотри, была совсем не впечатляющей, если не считать того утешения, которое она предлагала плачущему ребенку. Крохотное окно в невозможное.

Дымок все еще поднимался над домами. Неизменный. Предсказуемый. Река все еще прорезала деревню в долине. Вокруг росли непроходимые леса, в которых, как был уверен юный Арман, обитали чудесные существа. А в самом центре нарисованной деревни росло несколько деревьев.

Арман посмотрел на эту маленькую раму, лежащую на полу на месте преступления, и его обуяло почти непреодолимое желание повернуться и уйти домой. В Квебек.

Сидеть в бистро вместе с Рейн-Мари, Анри, Грейси и Фредом, свернувшимися перед камином, в котором потрескивают дрова.

Габри принес бы им кофе с молоком или что покрепче. Оливье подал бы лосося, копченного на кленовых дровах, а потом к ним присоединились бы Клара и Мирна, чтобы поболтать о книгах и картинах, о еде, о том, что натворила лошадь Святого Идиота.

Сумасшедшая Рут и ее одержимая утка Роза осыпали бы всех оскорблениями и тонкой поэзией.

Даже теперь, с расстояния, казавшегося непреодолимым, он видел многостворчатые окна бистро, выходящие на густой лес, и листья, которые уже меняют цвет.