Так должно быть? Видеть эти глаза – и гореть…

Она пришла последней. В классе уже погасили свет, и только буйные тени скакали под громкую музыку, сверкали пряжками, украшениями, взметали полы плащей. Катя тоже закуталась в чёрный плащ с капюшоном, спрятала лицо за маской птицы с длинным клювом, скользнула в угол возле самой двери, замерла, вглядываясь в пляшущие фигуры. Вон он! Волосы разбросаны по плечам, торс обтянут чёрным с искрой камзолом, лицо раскрашено под какую-то бледную нечисть, глаза так и сверкают алым, рыжим, золотым под вспышками цветомузыки.

Под радиохэдовскую «Creep» златоглазая нечисть двинулась прямо к забившейся в угол чёрной птице. Катя метнулась удрать, но не успела, запуталась в его руках, споткнулась о плавленый взгляд и покорно позволила обнять себя, утянуть на танцпол, закачать упавшим пером по неровным звукам, как на качелях – вверх! вверх! вверх!

Что я делаю здесь? Мне здесь не место!

Больно… плевать. Хотя бы раз в жизни посмотреть в чьи-то глаза прямо, не прячась, не думая, не опасаясь, не пытаясь бежать, бежать, бежать… Длинные тонкие пальцы скользнули к её голове, просеменили по краю капюшона, подцепили маску, скользнули под неё – по щекам… Катя застыла на месте. Он смотрел ей прямо в глаза и медленно стягивал с её горящего лица птичий облик. Почему она не противилась?

Музыка смолкла. На пару десятков секунд, пока диджей что-то мудрил с дисками, в классе стало абсолютно темно. Только голоса и шелест одежд. И стук упавшей маски. И обжигающие ладони на щеках.

Грохнул тяжёлый гитарный риф, полыхнули алым огни. Катя опомнилась, отпихнула горячие руки, попятилась, врезалась в кого-то, развернулась и вылетела прочь из класса.

Коридор, эхо музыки шарахается по стенам, эхо панических шагов сталкивается само с собой, лестница – вниз! вниз! вниз! Сердце разносит вдребезги грудную клетку, лестничную клетку, черепную коробку, школьный вестибюль, руки, ноги, ступени, ступени – вниз!

Душно и горячо…

Задыхающийся оклик в спину:

– Кать! Стой, провожу!

Вот сейчас она умрёт совсем навсегда.

Так он знал, что делает! Он знал, с кем танцует! Зачем?!

Она хотела спросить это вслух, но так и не смогла. Просто позволила ему шагать рядом. Молчала. Он тоже молчал. А у подъезда взял за руку, остановил. Повернул к себе.

Снова пальцы бегут по краю капюшона, замирают на мгновение – и скользят по лицу. Такие горячие пальцы. Ладони, щёки, губы… Такие горячие губы…

Гореть и умирать… гореть не страшно…

Мокрые ветви высохли, обуглились и осыпались золой. В небе над спящей деревней горит огненный метеор, несётся над крышами, рассыпает шипучие искры.

Гореть не страшно!

Возвращаться в школу после осенних каникул было жутко. Катя собирала по кусочкам хэллоуинский вечер и никак не могла сложить их в единую картинку. Да была ли она там? Может, ей просто всё привиделось в очередном трансе, пока пальцы и спицы сплетали безумные узоры из ниток? Не мог же он!.. Или мог?

Перед классом натянула на голову капюшон чёрной толстовки, лицо завесила космами, зашла, скользнула вдоль стены на привычное место. Спряталась за спинами, распласталась по парте, загородилась учебником. Осталось только слушать, выслушивать в шуме его голос.

– О, привет, Славик! – Верка. Как всегда кокетливо-ехидная. – Ну что, провёл каникулы в режиме «Три-дэ»?

По классу прокатился смешок, будто круги от брошенного камня. Катя замерла, вцепившись в края учебника так, что пальцы онемели.

– Не понял, – отозвался голос Огневски равнодушно.

– Да ладно! – хохотнула Верка. – Как будто никто не видел, как ты с Кутихой-Шутихой уходил!