На первой неделе Великого поста привычный хлеб пахнет так, как не пахнет в другие дни. И картошка на воде имеет непередаваемый вкус. Разговляясь, скоромную пищу ешь, словно траву: ни вкуса, ни запаха. Едим, потому что привыкли, да и хлопот с ее готовкой меньше. И уже тогда, в день разговения, вновь начинаешь мечтать: скорей бы уж пост, что ли.

В пятницу первой седмицы Великого поста мы съехались в один из храмов сослужить епископу. Февраль, накануне выпало много снега, и его еще не успели убрать. Машины приходится бросать где придется, забираясь в сугробы, в надежде, что после службы тебе помогут и вытолкнут на дорогу.

Однажды точно так же владыка приезжал к нам на приход и тоже на литургию Преждеосвященных Даров. Помню это чувство, когда епископ сам причащается, а потом и всех нас причащает освященным тобою агнцем. В этом чувстве нет тщеславия или гордыни, скорее, захватывает дух ощущение причастности к Тому, перед Кем все равно недостойны – и епископы, и рядовое священство.

После службы клиросные, иподиаконы и мы, священники, следуем в трапезную. Она располагается на территории храма и одной стеной встроена в его каменную ограду. Под колокольней есть отдельный боковой выход, пройдя им, попадаешь в крошечный внутренний дворик и через него прямиком в трапезную. Мы выстраиваемся и идем попарно, точно монахи в монастыре. Вернее, мы пробираемся по сугробам. Дворники из числа волонтеров увлеклись молитвой и не успели расчистить дорожку.

Для владыки общая трапеза после службы – дело очень важное. Он помнит всех, кто сослужил ему у престола, и не сядет за стол, пока не убедится, что все в сборе.

Сам он идет последним в монашеском клобуке и жезлом в руках. Идем в тишине, пост, трезвон не положен. Перед входом в трапезную процессия останавливается, и мы пропускаем епископа вперед. Вот он уже почти подходит к двери и собирается взяться за ручку.

Как вдруг совершенно неожиданно рядом с ним появляется женщина. То, что это женщина, догадываешься не сразу. Она неопределенного возраста, хотя и понятно, что немолодая, одета не пойми как. Лицо обрюзгшее, с щеками, наплывающими на воротник. Взгляд, устремленный на владыку, и глаза, горящие ненавидящим безумием. Но все это мы разглядели после, а пока сперва еще только слышим ее пронзительный вопль:

– А-а-а!!! Посмотрите на него! Ишь ты, идет он у нас тут с палкой. Страшный какой! Не боюсь я твоей палки! Вот только еще хоть раз к нам появись, так я сама тебя этой палкой и отделаю!

Откуда она взялась? После я добросовестно обшарил весь дворик в поиске ее следов, но они шли только в одну сторону, это уже когда она от нас убегала. Убегала, хотя никто ее не преследовал.

Она кричит, а владыка стоит, опершись на палку. Она, не отрываясь, смотрит на него, а он куда-то вниз, себе под ноги. Почему-то никто из нас не вмешался и не прогнал ее. Хотя бесноватые неопасны, нападать они не станут. Они просто кричат, причем кричать могут все что угодно. Порой оскорбительно, а иногда как бы обличая в содеянных грехах.

Сейчас же в тишине этого маленького внутреннего дворика, отделенного стеной от внешнего мира, крик бесноватой звучал совершенно нелепо и даже как-то болезненно на фоне тишины и белого, искрящегося под солнцем снега. Епископ продолжал молча опираться на посох. Женщина кричала все тише, ее взгляд все больше приобретал осмысленность и утрачивал злобность. Наконец она метнулась в сторону и быстро, чуть ли не бегом, если так можно сказать про человека, пробирающегося по глубокому снегу, устремилась в ту самую дверь, из которой мы только что выходили на трапезу.