– А женины родичи? – Маккласки не давала себя сбить. – Ведь теперь они и твоя семья. Общее горе и все такое.

Стэнтон пожал плечами – мол, с вами не сладишь.

– Вы никогда не отличались тактичностью, верно? Ну хорошо. Раз вы настаиваете. Нет, я не общаюсь с родителями Кэсси. Они приверженцы нью-эйджа, по сути, хиппи. Так и не примирились с тем, что их дочь вышла за военного, тем более спецназовца, который для них всего лишь террорист в форме. Моя сетевая затея их вообще взбесила – они считали, что я подзуживаю хулиганье убивать редких животных. Я никогда им не нравился, со смертью Кэсси ничего не изменилось. Мы не виделись с похорон.

– Превосходно.

– Что – превосходно? К чему все это, профессор?

– Всему свое время, Хью, – сказала Маккласки. – Погода скверная, у нас впереди целый день. Где ты вообще обитаешь? Дома тебя не было, но ты не мог провести три месяца на Лох-Мари. Даже ты не пережил бы морозов, какие ударили в прошлом ноябре.

– Туда-сюда мотаюсь, – ответил Стэнтон. – Гостиницы, общаги. Только чтоб поспать. В дороге легче скоротать время.

– Скоротать до чего?

– До смерти, надо думать.

– Выходит, ты просто сдаешь позиции?

– Какие позиции? Мир-бардак мне не интересен. И я сам себе тоже.

– А что сказала бы Кэсси?

– Кэсси ничего не скажет. Она умерла.

– Но ты же солдат, Хью. Даже если тебя вышибли. Хорошие солдаты не сдаются.

Стэнтон усмехнулся. Нынче такие сентенции услышишь не часто. Даже в армии старомодные понятия храбрости и чести вызывали большое подозрение. Как недостаточно «емкие».

В дверь постучали. Прибыл завтрак.

– Все путем, Сэлли, – сказал рассыльный, когда профессор расписалась в квитанции. – Отдыхайте, Сэл.

Стэнтон никогда не слышал, чтобы кто-нибудь называл Маккласки по имени, да еще в уменьшительной форме.

– Ну да, я Сэл. – Профессор закрыла дверь за рассыльным. – Новая культурная уравниловка не делает исключений. Самое смешное, что сколько бы люди ни называли друг друга по имени, все равно богатые богатеют, бедные нищают и всем на всех наплевать. Разве жизнь не прекрасна?

– Послушайте, профессор. – Стэнтон принял тарелку с жареной едой. – Может, все-таки объясните, зачем вы меня позвали?

– Я попробую, Хью, но сейчас ты сам поймешь, что это совсем не просто.

– Попытайтесь.

Маккласки принялась уплетать яичницу с беконом, которую, к отвращению Стэнтона, полила медом.

– Я знала, что с этим будет нелегко, – с набитым ртом проговорила она. – Давай начнем вот с чего. Если бы ты мог изменить один исторический факт… Если б появилась возможность перенестись в прошлое и в определенном месте, в определенное время что-то одно изменить, куда бы ты отправился? Что бы ты сделал?

– Профессор, вы прекрасно знаете, что я…

– Хью, я о другом. Ты не можешь вернуться в Кэмден и удержать жену и детей на тротуаре. Я хочу услышать не субъективный, а объективный ответ. Речь не о тебе и твоей личной трагедии. Я говорю о всех нас и глобальной трагедии. О человечестве.

– Да пошло оно, человечество. Наша вонючая кучка протянет еще поколение-другое. И поделом. Без нас вселенная будет лучше.

– Разве мы такие уж неисправимые? – спросила Маккласки.

– А разве нет?

– Конечно нет. Те, кто производит на свет Шекспира и Моцарта, небезнадежны. Мы просто сбились с пути, вот и все. Но если б нам дали шанс исправиться? Всего один шанс. Сделать один ход в великой исторической игре. Что бы ты выбрал? Что, на твой взгляд, стало величайшей ошибкой в мировой истории и, самое главное, какой твой единственный поступок смог бы ее предотвратить?

– Вся человеческая история – страшное бедствие, – не сдавался Стэнтон. – Если хотите ее исправить, отправляйтесь на двести тысяч лет назад и пристрелите обезьяну, которая первой попыталась выпрямиться и ходить на двух ногах.