– Нет. Светящаяся, но непроницаемая.

– И такой ты меня любишь!

Нура была права… Но каким образом достигла она подобной прозорливости? И когда? Я всегда знал ее такой.

Меня не тревожило то, что она столь часто попадает в точку. Когда я чувствовал себя рядом с ней настоящим пентюхом, меня это нисколько не смущало, потому что Нура умилялась моей простоте. Как мои яички, которые она обожала согревать своими пальцами, мои мышцы, которые она со смехом разминала, густая поросль, затеняющая мою грудную мускулатуру, и моя борода – в ее глазах свойственное мне непонимание женщин и любви объяснялось моим положением мужчины и представляло собой составляющую мужественности. Мудрый и лишенный растительности, я бы ей не нравился.

Зато беседовать о Дереке она соглашалась.

– Он никогда не должен снова увидеть тебя, Ноам! Он удостоверился, что сохраняет свою молодость и излечивается от ран, однако не знает, что может победить смерть. Он считает, что ты похоронен – скелет в яме, череп в другом месте. Без страха пасть от рокового удара Дерек уже не будет сдерживаться – он будет властвовать, подавлять. Единственное, что связывает его с человеческим родом и мешает ему погрязнуть в жестокости, это мысль о том, что он смертен. Тебе – нам – придется скрываться. Я больше не хочу расставаться с тобой.

Из ее тревожных слов я понял только одно: «Я больше не хочу с тобой расставаться», потому что Дерек представлялся мне столь же далеким, сколь и второстепенным.

Нура периодически покидала меня, чтобы заниматься своим постоялым двором. Вопреки моей настойчивости она сопротивлялась тому, чтобы я поселился там с ней или хотя бы сопровождал ее.

– Слишком рано, – возражала она.

– Чего ты ждешь?

– Подходящего момента.

В ее отсутствие я думал, что там, в долине, она встречается с мужчиной. Дважды я останавливался всего в нескольких шагах от постоялого двора, в последний момент унимая неистовство, заставившее меня в поисках объяснения сбежать по склону. Чтобы пестовать свою подозрительность, я не имел ни улики, ни признания, но подозрительность росла и крепла, тем более что не подпитывалась ничем, кроме разве что воображения – худшего из соперников. Время от времени я догадывался, что это горькое чувство не является отражением моей любви, скорее оно объясняется ощущением ненадежности: мне недоставало веры в себя. За этими маниакальными поисками соперников скрывался мой настоящий враг – я сам, тот заурядный Некто, которого я не считал ни красивым, ни забавным, ни обаятельным. Когда в минуты просветления я сознавался себе в этой беде, ревность не утихала, она только разгоралась: если, что удивительно, Нура пока не пресытилась мною, скоро она заскучает и наш союз развалится! В иные моменты я сожалел об этих припадках ревности: в чем ее обвинять? Нура столько ждала, что имеет право поддерживать отношения с другим мужчиной. Делая мне подобное внушение, разум, вместо того чтобы сгладить мою недоверчивость, тотчас укреплял ее: простой здравый смысл подтверждал мои худшие опасения.

К счастью, появление Нуры всякий раз преображало меня. Стоило моему взгляду коснуться ее, моим ноздрям насладиться ароматом ее благовоний, моей коже порозоветь от ее тепла, во мне разливался покой – властный, прочный, непритворный. Рядом с ней я никогда не испытывал ни малейшего замешательства.

Поскольку она откладывала наше обустройство у нее, мы жили как дикари. Много веков спустя, обнаружив в книге иудеев[5] описание рая земного, где свободно благоденствовали Адам и Ева, я подумал о жизни Ноама и Нуры вблизи животворящего водопада. Щедрость природы, беспечность наших помыслов, чувственность наших объятий, уединение – да, все было в нем отмечено. И все же одна подробность неприятно поразила меня: Ева разгуливает нагишом. Адам – да, бесспорно, как и я, который в начале наших любовных утех слонялся обнаженным. Но не Ева! Нура не только не давала мне возможности узнать о ней все: она не позволяла мне все увидеть. Ее обольстительность заключалась в том, что она прячет, а не в том, что выставляет напоказ, в тонкой игре явленного и сокрытого: его мерцание доводило меня до исступления. Нура была несомненной управительницей моей страсти. Я добирался до самых заветных, самых сокровенных уголков ее тела, мой язык и мой член ощущали их влажность, когда она дозволяла. Согласившись на что-то, она незамедлительно могла отказать. Расслабленность была чужда Нуре. Если она и кричала, когда моя мужская сила проникала в ее чресла, то разрешала себе подобную разнузданность, все так же оставаясь хозяйкой, – я ощущал это по ее внезапным приказаниям: «Ниже!», «Быстрее!», «Продолжай!». На самом деле она действовала осознанно, чтобы сбросить напряжение оргазма. В отличие от нее, я безудержно и исступленно отдавался наслаждению, как животное, даже не осознавая, что рычу. Моя страсть рядом с ее сладострастием казалась примитивной. Мне случалось видеть тела, которые принадлежали не живущей в них душе, а обращенному на них взгляду: непристойные тела перестают воплощать человека и становятся мясом. Нура же сохраняла свое мыслящее тело: она была плотью, но не мясом.