– Вполне. Такие люди слов на ветер не бросают.

– Как же мне быть?

– Лучше всего изменить внешность. Иногда это помогает…

Удача стала обходить Донцова уже довольно давно, сразу после разрыва с семьей. Любой суеверный человек (а Донцов, несомненно, принадлежал к их числу) счёл бы данное обстоятельство неминуемой расплатой за прежние грехи, но тогда напрашивался вполне естественный вопрос: а почему эта самая расплата ждала столько лет?

Неужели дело только в том, что человек, привыкший бежать по жизни вприпрыжку, под гром аплодисментов и звуки фанфар, уязвим в гораздо большей степени, чем тот, кого злодейка-судьба заранее протащила по всем своим жерновам и молотилкам?

Как бы то ни было, но под прежним беззаботным и благополучным существованием Донцова были подведена жирная черта.

Работа уже не привлекала его, как прежде. Из бульдога, славившегося неутомимостью и мертвой хваткой, он постепенно превратился в безвредного пуделя, гоняющего дичь только для виду. Новая должность, к которой он так стремился и которая должна была дать всей его жизни некий совершенно иной, свежий импульс, в действительности оказалась унылой рутиной, а дела, попадавшие в его руки, изначально не имели решения, совсем как знаменитый пасьянс «дырка от бублика», ставший причиной душевной болезни многих русских интеллигентов.

Дальше – больше. Удача так и не возвращалась, и это ещё можно было как-то стерпеть, но стала вдруг наведываться её антитеза – неудача, коварное и необоримое чудовище, до поры до времени приберегающее свои когти, но ловко ставящее подножки.

Адвокаты жены навязали Донцову долгий и мучительный имущественный спор, в результате которого он оказался на окраине города, в однокомнатной малосемейке, без машины и без библиотеки.

Любимый пес – рыжий, ласковый и наивный зверь – покрылся струпьями, облез, перестал принимать пищу, а потом вообще сгинул где-то.

За последние полгода Донцов не сумел передать в суд ни единого дела, вследствие чего прослыл волокитчиком и растяпой.

В довершение всего пошатнулось здоровье. Всё время хотелось прилечь, в крайнем случае – присесть. По утрам донимала тошнота. Мышцы утратили силу, сухожилия – упругость, голова – ясность. Восхождение на пятый этаж превратилось в проблему. Престало тянуть к женщинам, потом – к водке, а в конце концов и к закуске.

Когда пришло время очередной диспансеризации, проводившейся в их ведомстве через два года на третий, Донцов, до того манкировавший подобными мероприятиями, впервые честно сдал все анализы и без утайки поведал врачам о своём самочувствии.

Анализы были плохие, это он понимал и сам (работа в следствии многому может научить), но что является причиной пожара, сжигающего изнутри его организм, не смог определить ни хирург, ни терапевт, ни тем более эндокринолог.

Тогда Донцова подвергли ультразвуковой диагностике, для которой якобы были доступны все внутренние органы человека.

В темной узкой комнате ему предложили раздеться до пояса, уложили на жёсткую клеёнчатую кушетку и стали водить по телу чем-то холодным и мокрым. На маленьком черно-белом экранчике, расположенном в головах кушетки, замелькали какие-то смутные штрихи, похожие на телевизионные помехи.

Исследование проводила бледная, седая и иссохшая женщина, один взгляд на которую навевал мысль о бренности всего сущего. Руки её, время от времени касавшиеся тела Донцова, были ещё холоднее того прибора, которым она выискивала предполагаемую болезнь.

Если бы должности в больницах распределялись не по знаниям, опыту и связям, а исключительно по внешнему виду, то этой даме, наверное, довелось бы заведовать прозекторской.