Вытягивает длинные ноги, а я, как загипнотизированная, смотрю на его обувь. Невероятно чистую, и это почему-то кажется таким странным.

Вот ещё, нашла о чём думать сейчас!

Откашливаюсь, пытаюсь сглотнуть плотный комок, но во мне бушует сейчас так много эмоций, а мысли настолько перепутаны, что боюсь не собрать их в кучу и потратить зря единственный шанс. Вряд ли Крымский ещё раз позволит мне высказаться.

— Понимаю, ты не обязан мне верить, — пожимаю плечами, будто ничего эдакого в его словах нет.

— Злата, послушай меня внимательно прежде, чем откроешь рот и начнёшь вешать мне лапшу на уши, — злые слова, а в глазах усталое безразличие. — Я каждое твоё слово проверю. Нарою о тебе даже то, что ты сама не помнишь. Уже рою. Потому, если соврёшь хоть в мелочи, потом плакать будет поздно.

Я снова сглатываю и киваю.

— Проверяй, пожалуйста, — смотрю прямо в глаза Крымского, чтобы понял: я не для лжи к нему явилась. — Можешь даже пытать, у меня всё равно только одна версия, и я от неё не отступлюсь.

— Рассказывай.

— А можно… можно мне попить? — решаюсь, а Артур молча выходит из комнаты и через минуту возвращается с пол-литровой бутылкой минералки.

Жадно пью, пузырьки щекочут язык, и должно стать легче. Должно ведь! Но внутри всё тот же пожар, который у меня не получается ничем затушить. Больно, горячо, будто голыми ногами ступаю по раскалённому пустынному песку, а невидимое солнце сжигает дотла.

— Спасибо, — закручиваю крышечку, а Крымский снова занимает свой “пост”, складывает руки на спинке стула, упирается в предплечье подбородком и ждёт.

— Напилась? Теперь присядь и расскажи мне, Злата, почему ты ненавидишь Романова?

Вздыхаю. Именно это — самый трудный вопрос, потому что в ответ на него нужно всё-всё рассказать, окунуться в это снова и снова. Но я собираю остатки воли в кулак, говорю себе, что так надо, и выталкиваю слова из онемевшего горла, а они прячутся от меня в гудящей голове, не хотят складываться в стройные фразы.

— Он… мы были женаты пять лет, а потом… Коля довольно быстро перестал быть любящим и милым, но не трогал меня. А полгода назад у него сорвалась какая-то сделка, Коля слетел с катушек: вернулся домой пьяный, злой, выгнал всю прислугу и избил меня так сильно, что чуть не убил. Но лучше бы убил.

Всё, сказала. Только легче от откровенности мне не становится.

Я втягиваю воздух сквозь сжатые зубы. Касаюсь лица, надавливаю на кожу, но она онемела. Ничего не чувствую, совершенно. Может быть, тогда я всё-таки погибла, и всё это мне только мерещится? И долгие месяцы в больнице, и решение отправиться к Крымскому, и он сам?

— Почему? — простой вопрос, на который так сложно озвучить ответ.

— Я… я потеряла ребёнка, — кусаю щёку изнутри, чтобы заглушить душевную боль физической. — Из-за его побоев потеряла. Я так долго не могла забеременеть, так хотела этого, так радовалась. Даже решила от Коли уйти, думала, что справлюсь сама. Это казалось хорошим знаком, толчком к действию. Мой ребёнок… ему уже было пятнадцать недель — не сразу к врачу пошла. И он… он уже не был горошиной, ещё немного и шевелиться бы начал.

Из меня льются слова мутным потоком, не остановить. Не могу понять, зачем вообще говорю всё это Крымскому — он мужчина, чужой человек. Не жилетка, не мой личный психолог, не духовник. Но остановиться сложно, когда так долго держала всё внутри и даже думать себе о многом запрещала, иначе бы с ума сошла.

Крымский не перебивает меня, но слегка прищуривается. Позы не меняет, только взгляд становится ледяным.

— Ты не похожа на беспринципную бабу, которая о таком может врать.