Стыд и срам, значит. Эти слова без конца срывались с уст Ивана Сергеевича и во время судебного разбирательства, результатом которого стало то, что мальчика отобрали. Этими словами не переставал сыпать, оказывается, Иван Сергеевич и поныне.

– Свет! Свет, ты чего?

Гарик когда-то уже слез с кресла. Встал перед ней на коленки и, вцепившись в ее локти, тряс ее. Грубо и неистово, можно даже сказать, тряс.

– А? Чего я? – Светлана неожиданно погладила Гарика по коротко стриженной макушке, вымученно улыбнулась. – Не дрейфь, Гарик! Ты и с восемью пальцами классный.

– Да, классный. – Он со вздохом развернулся, сел у ее ног, уложил голову ей на коленки. – А с работы попросили.

– Да ты что?! – ахнула Светлана, не замечая, что так и продолжает гладить соседа по волосам. Раньше она никогда не позволяла себе таких вольных нежностей. – Как это попросили?! Они же без тебя ничто! Да ты же… Ты же… А они тебя уволили!!!

– Да нет, увольнять не собираются. Просто рекомендовали работать дома. Ну, чтобы не светиться с обрубком… Черт! Никогда не думал, что из-за какого-то урода стану инвалидом в двадцать семь лет!

– Дурак ты, а не инвалид.

Светлана легонько шлепнула его по макушке, начала протискивать колени, чтобы встать. Халат завернулся, и, конечно же, Гарик тут же уставился на ее голые ноги.

– Классные. – Он провел кончиком пальца правой руки по ее коленке. – Теперь даже думать о тебе страшно.

– Почему? – удивилась она, но по макушке шлепнула еще раз, чтобы не вольничал. Встала и поманила его в кухню. – Идем кофе пить, сосед. И разговор есть. Важный. А почему, к слову, думать-то теперь обо мне страшно?

– Ну, я теперь убогий. Кому же я такой нужен-то? – И он совсем непритворно надул губы, вот-вот расплачется. – Как вот теперь перчатки-то носить, Свет? Палец пятый и четвертый к ладошке пришивать?

Она не ответила, решив, что излишняя жалость Гарику только во вред. Подтолкнула в кухню и тут же сунула ему пакетик с кофейными зернами и кофемолку.

– Действуй!

А сама начала лепить бутерброды. Гарик любил с двух сторон по тонкому ломтику черного хлебушка, желательно с тмином. Потом по салатному листику на каждый хлебный ломтик. Следом тонкая полоска сыра, серединка должна была заполняться чем-то рыбным.

Рыбы в холодильнике не было.

– Консервы имеются, будешь? – уточнила она из холодильника.

– Буду. Что делать-то! В этом доме приучат жрать всякую гадость. Кашу ела?

– Угу.

– Понравилась?

– А то!

– Вот видишь, какой я полезный, – первый раз за все время Гарик улыбнулся, хотя и вздохнул.

Он аккуратно высыпал перемолотый кофе в чашку кофейной машины, зарядил, вдавил кнопку. Понаблюдал за тем, как Светлана безуспешно пытается разложить на сырной полоске куски из консервной банки. Пальцы в масле, кусок крошится, сползает с бутерброда. Она его ловит, снова кладет на бутерброд. Качнул головой.

– Да растолки ты, и все, – посоветовал Гарик и двинул ее боком, отбирая почти готовый бутерброд. – Там все равно перемелется… Да-а-а… Совсем готовить не умеешь, Свиридова. Стыд и срам.

И тут же поперхнулся. Как только произнес два этих сакраментальных слова, от которых Светлану мутило уже давно, а теперь вот с новой силой, так и подавился. Кашлял долго, надсадно, знаками просил постучать его по спине. Она послушно шарахнула пару раз кулаком ему между лопаток. Потом дождалась, когда он отдышится, усадила за стол, поставила перед ним чашку с кофе, села напротив. И спросила наконец то, что просилось у нее с языка:

– И что же, Игорек, ты намерен им все это простить?!