Внимательно вглядевшись, Катарина заметила пену, которая начала скапливаться в уголках рта девушки. Потные горячие руки и озноб сказали ей остальное о её болезни. Она огляделась – ничего подходящего в коридоре не было.

То, что перед ней Вероника де Пуассон, сестра её ныне покойного мужа, она поняла практически мгновенно. То, что та, похоже, виновата в чём-то плохом, додуматься тоже было нетрудно. И то, что сейчас с ней случится припадок, она тоже знала – по достаточно богатому опыту обращения с эпилептиками.

Предотвратить то, что сейчас случится – невозможно.

Звать на помощь? Это значит – привлекать к сугубо семейным делам посторонних, и терять напрасно время: местные врачи тоже ничем не помогут – нет лекарств. Ничего, она справится и сама!

Схватив Веронику, которая уже сотрясалась всем телом, в охапку, она затащила её назад, в комнату где переодевалась, положила прямо на толстый ковёр на бок, и быстро схватив с трюмо костяной гребень, засунула между зубов несчастной, придерживая одной рукой его, а другой – сотрясающееся тело, не давая ему завалиться на спину.

Судороги, бившие тело девушки, вначале усилились, но вскоре ослабели и прошли.

Вытаращенные остекленевшие глаза закрылись, дыхание выровнялось. Вынув гребень изо рта и утерев пену, она бросила гребень тут же на полу, и, убедившись, что лежащая на боку без сознания женщина не задохнётся, Катарина быстро выбежала из комнаты.

Постучав, она снова вбежала в комнату матери. Та была с Эделиной – крупной неповоротливой женщиной с простым деревенским лицом. Катарина промолчала, сделав матери знак бровями. Объяснить дважды не пришлось – мать поняла сразу:

– Эделина, оставь нас. Придёшь позже – когда я освобожусь.

Когда дверь закрылась за удивлённо посмотревшей на Катарину в мужском обличьи женщиной, она, подойдя вплотную к постели, вполголоса сказала:

– Мама, там с Вероникой опять припадок. Он закончился, и я оставила её на полу в моей комнате.

Старая графиня, ничем не выдавая своих эмоций, спокойно сказала:

– Да, я слышала. Ни о чём не беспокойся, быстрее уезжай. Я распоряжусь, чтоб о ней позаботились.

– Хорошо! – уже повернувшись, и сделав шаг к двери, она всё же решилась – развернулась опять к матери и спросила всё так же вполголоса:

– За что она просила у меня прощения?

Впервые она увидела, что графиня чем-то смущена. Она явно колебалась, думая, что ответить. Но глаз, однако, пожилая женщина не опустила и не отвела. Наконец она, словно преодолев колебания, понимая, кто сейчас перед ней, произнесла:

– Это она донесла на тебя. Только представила всё дело так, словно покушение планировалось не на его высокопреосвященство, а на короля. А позже, под угрозой пыток ты – ну, то есть ты та (она кивнула головой назад) – призналась сама.

– И после этого вы… живёте с ней под одной крышей?!

Графиня вздохнула, печально покачав красивой головой:

– Она больна. У неё не осталось родных и близких. У неё не осталось дома – вспомни, он конфискован. – посмотрев на Катарину чуть наклонив голову, и уже с хитрецой, она продолжила, – Кроме того, пока она здесь, я могу её хоть как-то контролировать. И вовремя нейтрализовать все глупенькие или коварненькие подлые мыслишки, которые приходят в её маленькую головку. Надеюсь, теперь от неё вреда будет… немного.

Не беспокойся, я позабочусь о ней. Ты же – позаботься о… себе. Прощай.

– Прощайте! – она кивнула, – Ещё раз – спасибо! Я – позабочусь!

Не желая, чтобы эта многострадальная, но такая терпимая и терпеливая благородная и умная женщина прочла всю ту бурю эмоций, что разразилась сейчас в её такой обычно прагматичной душе, и ярко читавшейся сейчас на лице, она, круто повернулась, кинулась к двери, и, захлопнув её и подхватив с пола свой мешок, понеслась вниз – вниз, к лошадям, к Пьеру, к Марии, к свободе.