– Какой смысл жить на Корсике, – бесцеремонно заявляла девочка, – если не можешь заложить вираж…

– Видеть, как мимо несутся машины, это уже немножко жить, – отвечал он (отвечал я).

Никто не смеялся: ни на предварительном показе, ни на премьере, ни на фестивале комического кино в Монбазоне. И все же, говорил я себе, и все же я никогда не поднимался до таких высот. Куда самому Шекспиру до подобного диалога? Разве пришло бы ему такое в голову, жалкой деревенщине?

За не слишком занимательным (ха-ха, как я в то время изъяснялся в интервью – занимаМATTEL’ным[30]) сюжетом о педофилии в фильме скрывалось нечто большее: это был пламенный протест против дружбы и, шире, против любых несексуальных отношений. Действительно, что ещё остаётся обсуждать двоим после определённого возраста? Какой резон двум мужчинам тесно общаться, если, конечно, их интересы не пересекаются или же их не объединяет какая-то общая цель (свергнуть правительство, построить шоссе, написать сценарий мультфильма, уничтожить евреев)? Очевидно, что в каком-то возрасте (я имею в виду людей определенного интеллектуального уровня, а не состарившихся кретинов) все уже сказано. Разве такая пустая сама по себе цель, как вместе провести время, может породить в отношениях двух мужчин что-то кроме скуки, неловкости и в конечном счете откровенной враждебности? Тогда как между мужчиной и женщиной всегда, в любом случае что-то остается: небольшое влечение, маленькая надежда, крошечная мечта. Слово, изначально предназначенное для спора и несогласия, так и несет на себе клеймо своего воинственного происхождения. Слово разрушает, слово разделяет, и когда между мужчиной и женщиной не остается ничего, кроме слов, мы справедливо полагаем, что их отношениям пришел конец. Когда же, наоборот, слово сопровождается, смягчается и в некотором роде освящается ласками, оно может приобретать иной, менее драматичный и более глубокий смысл, превращаясь в некое интеллектуальное сопровождение – отвлеченное, свободное, бескорыстное.

Тем самым в моем фильме звучал протест не только против дружбы, но и против всей совокупности социальных отношений, если они не сопровождаются физическим контактом; он был (и только журнал «Слат зоун» счёл нужным это отметить) косвенной апологией бисексуальности и даже гермафродитизма. В общем, я возвращался к традиции древних греков. Под старость все мы вспоминаем о греках.

Число человеческих рассказов о жизни – 6174, что соответствует первой постоянной Капрекара. И все они – мужские и женские, законченные или незаконченные, созданные в Европе и в Азии, в Америке и в Африке – сходятся в одном, причем в одном-единственном пункте: во всех говорится о невыносимых нравственных страданиях, вызванных старостью.

Самая яркая их картина содержится, по-видимому, у Брюно1, который с присущей ему силой и краткостью описывает себя как «полного желаний юношу в теле старика»; но, повторяю, в этом совпадают все свидетельства: и Даниеля1, моего далекого родоначальника, и Рашида1, Павла1, Джона1, Фелисите1, и особенно пронзительное – Эсперансы1. Наверное, умирать было невесело на любом этапе человеческой истории; однако в годы, предшествующие исчезновению человека как вида, это явно сделалось настолько нестерпимо, что, по статистике, процент преднамеренных самоубийств (органы здравоохранения стыдливо назвали это «уходом из жизни») приближался к 100 %, а средний возраст «ухода», который в масштабе планеты составлял приблизительно шестьдесят лет, в наиболее развитых странах снижался до пятидесяти.