Элизабет услышала еще один крик и на сей раз увидела группу бегущих мужчин, облаченных в кольчуги и с мечами на боку.

– Так, значит, убежище уже даровано нам? – потребовала она ответа у монаха, не отводя глаз от приближающейся группы.

– Пока вы остаетесь на священной земле – отныне и до конца времен. С этого момента ни один мужчина не вправе войти сюда. – Он проговорил последние слова, полностью осознавая, что его слышит группа преследователей, уже обступавших дверь. Элизабет втолкнула своих дочерей и мать внутрь аббатства и только потом, из сумрачного помещения, оглянулась назад. Молодой монах, с ее точки зрения, проявлял удивительную отвагу и продолжал говорить. Должно быть, вера наделяла его храбростью.

– Любой муж, дерзнувший нарушить священную неприкосновенность, будет объявлен преступником и отлучен от Церкви, от святого причастия. Ему не будет позволено вступить в брак и быть похороненным на освященной земле, но он будет страдать живым и после смерти всю вечность, будет проклят в этом мире и будет гореть в следующем.

Угрозы эти предназначались людям, смотревшим в дверь на Элизабет. И лишь когда она убедилась в том, что никто из них не последует за нею, только тогда она повернулась и ушла, исчезнув в полумраке. Родильные схватки начались, едва она отошла от двери на дюжину ярдов, и ей пришлось подавить крик, чтобы не услышали враги.

– За это я Эдуарда не прощу, – прошипела королева, когда мать взяла ее под руку, чтобы принять на себя часть ее веса. – Где его носит, чертова дурака?!

– Шшш, моя курочка! – попыталась успокоить ее Жакетта. – Твой муж сделает все возможное, чтобы избавить нас от этой напасти, и ты это знаешь. Он – настоящий мужчина! Теперь ты в безопасности, а это самое главное.

Они направились в глубь аббатства, предоставившего им убежище, и мать опустила руку на выпяченный живот дочери. Опустила – и, охнув, отдернула, словно обожглась.

– Роды…

– Начались? Да, думаю, так и есть, – кивнула королева. – Вся эта суета и беготня заставила его поторопиться.

К удивлению Элизабет, ее мать усмехнулась:

– Этот детина, твой муж, заслуживает сына. Наверняка будет мальчик. Вот что, пошлю я этого монашка за аббатом. Нам нужны повитуха и отдельная комната, в которой можно родить.

– Я боюсь, – проговорила королева дрогнувшим голосом.

– Почему? Разве я не родила четырнадцать живых детей? И о родах, моя голубка, знаю не меньше, чем любая повивальная бабка.

– Какое-то место неприятное… Тут так холодно и темно…

Они оказались у двери, и Жакетта открыла ее, пропуская вперед свою дочь и не размышляя о том, что за ней окажется, – просто потому, что впереди было светлее, чем в коридоре. Голоса ее внучек сделались более громкими, когда они оказались в обшитом деревянными панелями уютном кабинете, пропахшем воском, сальными свечами и потом.

– Похоже, это помещение нам подойдет, – сказала Жакетта. – Здесь как-то привычнее. И помни, что ты находишься на священной земле, любовь моя. Родиться в столь святом месте – великое благословение.

Элизабет охнула, ощутив новую схватку, и отдалась попечению матери.

Джаспер Тюдор спрыгнул с коня прямо посреди оживленной рыночной толпы и не оглядываясь пошел прочь. Краснорожий мясник рявкнул ему в спину, что негоже, мол, бросать лошадь прямо посреди чертовой дороги, однако не был удостоен ответа.

– Следуй за мной, парень, – окликнул Джаспер племянника через плечо. – Живо!

Генри перебросил поводья мяснику, заметив, как в крохотных глазках того зреет и копится гнев.

– Ой! Ну нельзя же… Эй! – Младший Тюдор торопливо спешился, не собираясь потерять дядю в толпе. Джаспер ушел довольно далеко вперед – размашистая походка и суровое выражение на его лице разгоняли по сторонам ранних торговцев, заполнявших рыночную площадь в Тенби. Как только взошло солнце, они высыпали на площадь отовсюду, с блюдами, полными свежевыпеченных хлебов или корзинами только что пойманной рыбы. Они как будто ощущали, что Джаспер готов пройти сквозь них – или по ним, если они не поторопятся отойти.