– Эй вы, двое, – безжизненно приказал он, – ну-ка помогите мне встать.

Двое телохранителей тут же пришли в движение. Генриха они взяли за протянутые руки и снова подняли на ноги – легко, как бумажную куклу, – после чего полусидя дождались, когда король на неверных ногах найдет точки равновесия. В это время стал слышен шорох шагов, и в покой вошла кормилица, которая торопливо присела в реверансе и из этой согбенной позы протянула крошку-принца. Голову женщина держала опущенной, не смея поднять глаз на монарха, который стоял перед ней в одной лишь ночной рубашке.

– Поднесите его сюда, – непроизвольно улыбаясь, повелел король. Он принял дитя на руки, хотя они у него от усилия отчаянно дрожали.

Маргарет прикрылась рукой, чтобы не разрыдаться от радости и облегчения.

– Это ты, – томно и гордо оглядывая свою драгоценную ношу, сверху вниз произнес Генрих. – Именем Господа, я вижу тебя, мой сын. Мой. Сын.

На подъезде к плавной излучине Темзы короля Генриха бил жестокий озноб. Вдали уже темнел Вестминстерский дворец, но расстояния обманчивы: отсюда до Лондона все еще оставалось с полмили. Говорят, что с каждым годом две части города подползают друг к другу все ближе: купцы все строят и строят на дешевых землях свои цеха, мастерские и товарные склады поближе к лондонским рынкам, а сам город уже давно вырос за пределы своих грубо-древних, горбатых стен, возведенных некогда римлянами.

От темноты ужасный кусачий холод только усиливался. Взбеленившийся с заходом солнца ветер швырял колкие брызги подмерзшей водяной взвеси. Но еще мучительней этой пронзительной непогоды воспринималась собственная слабость. Генриха удручало, насколько же немощным он стал – настолько хилым, что не успел одолеть верхом каких-то двадцати миль, а уже ни рук ни ног, нытье в суставах, одышка, а под доспехами все мокро и холодно от пота. Может, лишь благодаря железу и удерживаешься в седле, а то бы брякнулся навзничь.

Конец ознакомительного фрагмента.