– Номерок не потеряй, тетеря, – сказала она Вовке, увидев. что тот вертит его на пальце.

– Не бабуля, не потеряю, – ответит тот и пошагал в мыльню. В большом гулком зале мылись несколько десятков мужчин и детей самого разного возраста, не было только самых мелких. Пока Вовка ходил, его брат и отец уже нашли себе место и на лавке стояли три шайки с положенными туда мочалками. Места эти уже были окачены кипятком и слегка парили. Батя обвел глазами зал и не найдя больше свободных тазов в своем запарил веник. Номерки были привязаны к ручкам шаек.

– Ну, что орлы, пошли в парилку, – сказал отец.

– Да ну ее, там страшно, ничего не видно, шум такой, все кричат, можно я здесь посижу, буду мыться, честно! – начал ныть Мишка.

Отец посмотрел, махнул рукой.

– А, сиди, а то, как в прошлый раз не дашь посидеть нормально, пошли Вовка.

Они зашли в дверь парной и замешкавшему Вовке сразу крикнули сверху:

– Эй, пацан, двери закрывай!

Да, пожалуй, такой парилки ему видеть не приходилось. К ее обустройству отнеслись очень просто, про сухой пар здесь никто знал. Под, возвышающимися к потолку сиденьями, из стены торчала труба с вентилем, откуда с шумом, клубами тумана вырывался пар. В этом пару было почти ничего не видно, одна лампочка под стеклянным колпаком не могла хорошо осветить эту камеру пыток. И на всех ступенях сидели и хлестали себя вениками десятка полтора мужиков. Кто есть, кто можно было разглядеть только с полуметра, но старшего Фомина узнавали по размерам.

– О Пашка, зашел, ну давай к нам на верхотуру залазь! И сынка привел, правильно, о ни… себе, это что у него от молнии, что ли, – разошелся один дедок, увидев Вовкину спину.

– И вечно ты Ермолаич, лезешь с вопросами своими, – прогудел с верней полки здоровый черноволосый амбал, – Пашка, давай сюда сразу наверх, и сынка волоки, будем его по-нашему лечить, по-деревенски.

Они уселись на горячую, мокрую, широкую скамью, Некоторое время сидели молча, ожидая, пока кожа даст пот. Но во влажном пару, было трудно определить этот момент.

– Нет, конкретно, – эта парилка Вовке не нравилась, очень влажно, душно. Но другой, увы, не пока не было.

Он посидел среди мужиков, без особого желания попарил себя веником.

Мужики, же от души нахлестывая себя вениками, разговаривали о том, о, сем. Как вдруг один из них сказал:

– Слушайте, собрался в баню выхожу на улицу, а к Плесковским черный «воронок» подъезжает…

Все на мгновение замолчали, потом уверенный голос Ермолаича нарушил тишину.

– Да что вы, робя, приуныли, что там с Мишки взять, работает на своем компрессоре, и знать больше ничего не знает. Может, перепутали с кем?

Постепенно разговор оживился, всем хотелось, чтобы у Мишки, который, видимо был известен всему поселку, все было хорошо.

Но в Вовкиной, сейчас почти фотографической памяти звучали Славкины слова:

– Сашка Плесковский взял у отца мелкашку пострелять.

Ему вдруг надоело в парной, он вышел и присоединился к Мишке, который сидел около тазика и валял дурака.

С его приходом брат оживился и начал кое-как мыться. Вскоре к ним присоединился и отец. Он был мрачен, и несколько раз выругался, а Мишка словил подзатыльник. Они помылись до красноты натерли друг другу спины и, ополоснувшись пошли одеваться. Увидев очередь в парикмахерскую, отец чертыхнулся и направил свои ноги в буфет. Мама, как и следовало, ожидать, еще не появлялась.

Буфет также был полон народа, но из этой очереди Павла Александровича уже было не оторвать За стойкой стояла огромная буфетчица, увидев Фомина, к которому была явно неравнодушна, она воскликнула: