– Харольд Блум.

Несмотря на неудовлетворительный балл и испытательный срок, Джейкоб был рад этому провалу – не потому, что в этом случае ему так уж важна была честность, а потому, что больше всего на свете он ненавидел, когда его уличали. В таких случаях он превращался в запуганного ребенка и любой ценой старался избегать подобного.

– Новые телефоны запрашивают пароль, – сказал Джейкоб. – По-моему, они без него не работают.

– Смешной способ ответить «нет».

– А какой был вопрос?

– Тебе ничего не надо мне сказать?

– Да у меня всегда куча всего, о чем я хочу тебе сказать.

– Я сказала не «хочешь», а «надо».

Аргус застонал.

– Не понимаю, что за разговор у нас, – отмахнулся Джейкоб. – А чем это так воняет?

Столько дней совместной жизни. Столько всего пережито. Как же они умудрились провести минувшие шестнадцать лет, разучаясь понимать друг от друга? Каким образом постоянное присутствие превратилось в постепенное исчезновение?

И вот, когда их старший ребенок на пороге взросления, а младший задает вопросы о смерти, они сидят на кухне и бьются над вопросами, которые вовсе не стоит обсуждать.

Джулия, заметив пятнышко на блузке, принялась тереть его, хотя знала, что оно давнее и несводимое.

– Догадываюсь, ты не забрал вещи из химчистки.

Джулия терпеть не могла чувствовать себя, как в этот момент, и хуже могло быть только одно – разговаривать, как она в этот момент разговаривала. Голда Меир, вспоминал Ирв, сказала Анвару Садату: «Мы можем простить вам, что вы убиваете наших детей, но никогда не простим, что вы заставляете нас убивать ваших». Джулия ненавидела себя такую, какой Джейкоб вынуждал ее сейчас казаться, – надутой и стервозной, занудливой женой-пилой, Джулия предпочла бы удавиться, чем стать такой.

– У меня плохая память, – сказал Джейкоб. – Прости.

– У меня тоже плохая, но я не забываю о делах.

– Ну прости, ладно?

– Было бы легче простить без этого «ладно».

– Ты так себя ведешь, будто я только и делаю, что все путаю и порчу.

– Ну поправь меня, – сказала Джулия. – Что в этом доме ты сделал хорошего?

– Ты серьезно?

Аргус испустил долгий стон.

Джейкоб повернулся к псу и выдал ему малую толику того, что не мог выдать Джулии:

– Да уймись уже, блядь! – И добавил, не улавливая, что шутит над самим собой же: – Я никогда не повышаю голос.

Джулия шутку уловила:

– Так ли это, Аргус?

– Не на тебя и детей.

– Не повышать голос или не избивать меня и не тиранить детей не считается чем-то хорошим. Это норма поведения. Да и к тому же ты не повышаешь голос, потому что ты под каблуком.

– Ничего я не под каблуком.

– Да неужели?

– Даже если я не повышаю голос поэтому, хотя не думаю, что поэтому, это все равно хорошо. Многие мужчины орут.

– Завидую их женам.

– Хотела бы, чтобы я был мудаком?

– Хотела бы, чтобы ты был личностью.

– Как это понимать?

– Ты уверен, что ничего не должен мне рассказать?

– Не понимаю, зачем ты меня об этом без конца спрашиваешь.

– Я спрошу иначе: какой пароль?

– К чему?

– К телефону, который ты сжимаешь в кулаке.

– Ну, новый телефон у меня. Велика важность!

– А я твоя жена. Я – важность.

– Ты ведешь себя неразумно.

– Имею право.

– Чего ты хочешь, Джулия?

– Твой пароль.

– Зачем?

– Хочу знать, чего такого ты не можешь мне сказать.

– Джулия…

– Очередной раз ты правильно назвал мое имя.

На кухне Джейкоб провел больше времени, чем в любой другой комнате дома. Младенец не знает, что мать вынимает сосок из его рта в последний раз. Ребенок не знает, что в последний раз называет мать «мамуля». Мальчишка не знает, что книжка закрылась на последней в жизни сказке, которую ему прочли перед сном. Не знает, что вот сейчас утекает вода последней в жизни ванны, принятой на двоих с братом. Юноша, впервые познавая величайшее из удовольствий, не понимает, что больше никогда не будет невинным. Ни одна превратившаяся в женщину девушка не знает, засыпая, что пройдет четыре десятка лет, пока она снова станет неплодной. Ни одна мать не знает, что в последний раз слышит от ребенка «мамуля». Ни одному отцу невдомек, что книжка закрылась на последней в жизни сказке перед сном, которую он прочел: «С того дня и на долгие годы мир и покой вновь воцарились на Итаке, и боги были благосклонны к Одиссею, его жене и сыну». Джейкоб понимал: как ни сложись, эту кухню он будет видеть и впредь. И все же его глаза стали подобны губкам, впитывающим детали, – полированная ручка ящика, шов в месте соприкосновения панелей из мыльного камня, наклейка «Особая награда за храбрость» на краю столешницы, с нижней стороны, выданная Максу за последний – чего никто не знал – вырванный молочный зуб, наклейка, которую видел каждый день по многу раз и не видел никто, кроме Аргуса, – ведь Джейкоб знал, что однажды до последней капли отожмет все эти последние моменты: они выйдут слезами.