Четыре синхронных кивка, как у зрителей в настольном теннисе.

Шепотом:

– Засунуть ей в задницу.

Остальным повезло иметь матерей из двадцать первого века, которые знали, что температуру можно измерить электронным градусником в ухе. А Хаиму повезло, что внимание его товарищей что-то отвлекло и они не успели припечатать его прозвищем, от которого он нипочем бы не избавился.

Сэм сидел на скамье у кабинета рава Зингера, голова опущена, взгляд на раскрытые ладони, сложенные на коленях, как у монаха, изготовившегося идти на костер. Мальчишки остановились, и их отвращение к себе обратилось на него.

– Мы слышали, что ты написал, – начал один, ткнув в Сэма пальцем. – Это уже не шуточки.

– Поднасрал, брат.

Выходило странно, потому что обычно непомерное потоотделение у Сэма начиналось не раньше, чем угроза минует.

«Я это не писал, и я тебе не… – кавычки пальцами, – брат».

Он мог бы так сказать, но не стал. И мог бы объяснить, почему все было не так, как все думают. Но не стал. Вместо этого просто стерпел, как всегда поступал в жизни по херовую сторону экрана.

По другую сторону двери рава, по другую сторону стола от рава сидели родители Сэма – Джейкоб и Джулия. Им совсем не хотелось там быть. И остальным не хотелось. Все там были против желания. Раву нужно было измыслить какие-то глубокомысленно звучащие слова о некоем Ральфе Кремберге, которого в два часа предадут земле. Джейкоб предпочел бы работать над своей библией для «Вымирающего народа», или обшаривать дом в поисках пропавшего телефона, или на худой конец полазить по интернету, вызывая прилив дофамина. И еще сегодня Джулия собиралась взять выходной, вышло все наоборот.

– Разве Сэм не должен быть здесь? – спросил Джейкоб.

– Думаю, лучше, если сначала поговорят взрослые, – ответил рав Зингер.

– Сэм взрослый.

– Сэм не взрослый, – сказала Джулия.

– Оттого что трех стихов не доучил в благословении после благословения после гафтары?[1]

Не обращая на Джейкоба внимания, Джулия положила ладонь на стол рава и сказала:

– Разумеется, огрызаться с учителем недопустимо, и нам нужно найти способ как-то все уладить.

– В то же время, – сказал Джейкоб, – может быть, отстранение – чересчур жесткая мера за не такой уж, по большому счету, серьезный проступок?

– Джейкоб…

– Что?

Стараясь что-то сказать мужу, но не раву, Джулия прижала два пальца ко лбу и слегка качнула головой, раздув ноздри. Сейчас она больше походила на помощника тренера у третьей базы, чем на жену, мать и члена общины, пытающуюся отвести океан от песочного замка ее сына.

– «Адас Исраэль» – прогрессивная школа, – сказал рав, на что Джейкоб отреагировал закатыванием глаз, равно задумчивым и брезгливым.

– У нас долгая и славная традиция видеть дальше культурных норм, господствующих сегодня или вчера, находить божественный свет, Ор Эйн Соф, в каждом ребенке. Расовые оскорбления для нас серьезный проступок, без сомнения.

– Что? – переспросила Джулия, меняя позу.

– Этого не может быть, – сказал Джейкоб.

Рав испустил долгий раввинский вздох и по столу подвинул Джулии листок бумаги.

– Он это сказал? – спросила Джулия.

– Написал.

– Что написал? – спросил Джейкоб.

Недоверчиво качая головой, Джулия ровным голосом прочла:

– Вшивый араб, китаеза, манда, япошка, педик, мекс, жид, слово на «н».

– Он написал «слово на „н”»? – вмешался Джейкоб. – Или само слово на «н»?

– Само слово, – ответил рав.

Хотя Джейкоба должны были занимать неприятности сына, его развлекло то обстоятельство, что только одно это слово не может быть произнесено.

– Тут, видимо, какое-то недоразумение, – проговорила Джулия, передавая наконец листок. – Сэм нянчится с животными до…