На четвертый день страх, поселившийся в доме, сгустился настолько, что стал, казалось, едва ли не осязаем. Именно в тот день Атта и сказал онемевшей от горя сестре:

– Мы близки к погибели, но я знаю, в чем дело.

Днем Хашим, в сопровождении двух нанятых им головорезов, отправился в город выбивать долги двоих своих неплательщиков. Дождавшись его отъезда, Атта направился в кабинет. Как единственный сын и наследник он владел ключом от отцовского сейфа. Там он употребил ключ по назначению, затем достал из сейфа фиал, оправленный в серебро, сунул в карман брюк и снова запер сейф.

Тогда-то он и открыл Хуме отцовскую тайну, под конец воскликнув:

– Может быть, я и сошел с ума; может быть, от того, что у нас произошло за последнее время, у меня мозги набекрень, но одно я знаю наверняка: пока этот волос в доме, ничего хорошего нас не ждет.

Хума сразу же согласилась с братом, предложив как можно скорее вернуть реликвию в мечеть, после чего Атта нанял шикару и отправился в Хазрабал. Однако, добравшись до цели, в толпе безутешно рыдавших верующих, которые толклись на площади возле оскверненной мечети, он обнаружил, что сосуд исчез. В кармане оказалась дыра, которую мать, обычно крайне внимательная к исполнению своих обязанностей, проглядела, по-видимому, из-за последних событий.

Недолго подосадовав, Атта с облегчением вздохнул. – Подумать только, – сказал он себе, – что со мной сделали бы, если бы я успел объявить мулле, будто привез украденный волос! Этот сброд меня тут же и линчевал бы, ведь никто не поверил бы, что я просто его потерял! Но, так или иначе, его больше нет, а этого нам и надо.

Впервые за несколько дней он рассмеялся и отправился обратно домой.

Дома он увидел, что в гостиной плачет сестра, избитая в кровь, а в спальне рыдает мать, как только что потерявшая мужа вдова. Атта кинулся к сестре за объяснениями, желая знать, что случилось, и когда та наконец рассказала ему, что отец, вернувшись домой, снова заметил в волнах между причалом и лодкой серебряный блеск, снова наклонился и признал злосчастный фиал, а тогда и впал в ярость и принялся избивать Хуму, в конце концов побоями выбив из нее правду, – и услышав ее рассказ, Атта закрыл лицо руками, заплакал и сквозь слезы даже не проговорил, а простонал, что фиал взялся преследовать их семью и возвратился к отцу, намереваясь его руками довершить начатое.

Теперь настала очередь Хумы придумывать, как избавиться от напасти. На следующий день, когда синяки на руках ее и на лице, оставшиеся от побоев, расплылись, утратив черноту, она обняла брата и зашептала ему на ухо, что решила избавиться от этого волоса любой ценой, и повторила эти последние слова несколько раз.

– Волос, – проговорила она, – один раз уже был украден из мечети, значит, можно его украсть и из дома. Однако это нужно проделать без малейшей ошибки, для чего мы должны найти вора bona fide[13], причем такого отчаянного, что его не возьмут никакие чары и он не испугался бы ни полиции, ни проклятий.

К сожалению, добавила она, теперь сделать это будет в десять раз сложнее, поскольку отец, однажды уже едва не лишившись своей драгоценности, естественно, станет ее стеречь как зеницу ока.

– Способны ли вы взяться за такое дело?

Хума, сидя в комнате, освещенной слабым светом свечи и керосиновой лампы, закончила свой рассказ вопросом:

– Можете ли вы гарантировать, что ничего не испугаетесь и доведете дело до конца?

Вор сплюнул на пол и объявил, что не в его привычках что-либо гарантировать, он не повар и не садовник, однако испугать его нелегко, особенно если речь всего лишь о детских сказках. Он может попросту дать слово, чем Хуме и придется удовлетвориться, так что пусть приступает к деталям предполагаемого ограбления.