– Эй, добрый человек, иди сюда, здесь для тебя найдется местечко.

Убогий повернул голову. Из дальнего угла ему махал здоровенный краснорожий мужик с объемистым брюхом, одетый во что-то отдаленно напоминавшее рясу. Убогий заколебался было, глядя на мужика, но тот выглядел не опаснее других, и он решил принять приглашение. Когда он добрался до мужика, тот приветливо улыбнулся и кивнул на место рядом с собой:

– Садись, добрый человек, и да хранит тебя Господь.

Из-за плеча мужика тут же высунулась чья-то голова и зло прошипела:

– Эй, урод, жратва есть?

Убогий по привычке вжал голову в плечи, но, вспо-мнив о своем решении, выпрямился и ответил тихо, но твердо:

– Нет.

Последовало заключение:

– Ну ты козел, – а другой голос добавил:

– Глянь, Кабан, у него неплохие шмотки.

Пригласивший Убогого человек возмущенно всплеснул руками:

– Прости, Господи, этих людей, зачем вам его вещи, вы же знаете, что через несколько часов мы все останемся нагими и босыми перед нечестивыми фарисеями, использующими создания разума человеческого, дарованного нам Господом нашим, в своих непотребных целях?

– Заткнись, монах, – прорычал первый голос, – а то и тебя пощипаем.

Монах сложил ладони и, прошептав: «Прости мне, Господи, прегрешения мои», слегка повернулся всем корпусом и двинул локтем по кадыку первого из говоривших, да так, что тот отлетел к стене, сопровождаемый изумленным взглядом ошарашенного подельника. А святой отец, не дожидаясь, пока подельник опомнится, хватил и его кулаком по темечку. Тот рухнул на пол. Монах кряхтя поднялся, подхватил обмякшее тело под мышки и отволок к первому, после чего опустился на колени рядом с ними и, молитвенно сложив руки, что-то забормотал. Когда он вернулся к Убогому, в отсеке камеры все еще царило мертвое молчание. Монах опустился на свою циновку и с легким поклоном представился:

– Мое имя – фра Так, добрый человек, – и после короткого молчания простодушно спросил: – А не соблаговолишь ли ты назвать свое?

Убогий пробормотал себе под нос:

– Скорее фра Кулак, – и чуть громче сказал: – Я вряд ли смогу назвать его тебе, святой отец. Мое имя умерло вместе с тем человеком, которым я был раньше. Так что зови меня так, как это тебе больше нравится, а хочешь, – Убогий печально улыбнулся, – стань моим крестным отцом. – Он немного помедлил и тихо добавил все с той же горькой улыбкой: – Накануне нашего паломничества в неизвестный новый мир.

Монах, улыбнувшись в ответ, кивнул головой:

– Со смирением соглашаюсь и с первым, и со вторым. – Он перевел дыхание и с хитрой миной пророкотал: – Нарекаю тебя, раб божий, именем Корн, что на языке уттаров, среди которых я усмирял свою душу последние двадцать лет, означает «Ищущий утраченную силу». – Монах замолчал, наслаждаясь удивлением, написанным на лице Убогого, и, наклонившись к нему, уже тише добавил под дружный хохот сокамерников, которые приняли это за очень удачную шутку: – Что не так далеко от истины, как может показаться. Не правда ли, сын мой?

Холод… Холод, вызывающий дрожь во всем теле, и вата, набившаяся в рот, уши, нос, и песок… Песок под веками, под ногтями, песок в желудке, мошонке и под крайней плотью, и зуд… Убогий почувствовал, что вот-вот закричит в голос от этих невыносимых ощущений, но тут сквозь вату пробились какие-то голоса. Сначала речь была невнятной, будто кто-то гонял рекордер на разной, по большей части низкой, скорости, потом стали проскальзывать отдельные высокие звуки, а спустя несколько мгновений Убогий понял, что различает отдельные слова. Говорили двое. Первый говорил хриплым голосом и шепелявил, словно у него не хватало зубов, второй при каждом слове причмокивал.