Солнце сильнее: лучами игриво
вдруг рассмешит и поникшую иву!
Может ли осень его не любить?
Может ли
грустною быть?..
«В последний раз…»
В последний раз
мы расставались вечером —
отцвел внезапно почему-то май.
Вот год прошел…
Вновь день встает навстречу нам
и первый утренний звенит трамвай;
шел ночью дождь
и смыл он с неба синего
все пятна туч —
я знаю почему:
и улицы, и тротуары вымыл он —
все, милый друг,
к приезду твоему.
С вокзала возвратимся
не в трамвае мы:
поток автомашин нас понесет…
Шофер такси
улыбку, нескрываемо —
лукавую, нам в зеркальце пошлет…
И позади останется вокзал —
ты словно
никогда
не уезжал
«Спокойной ночи!..»
– Спокойной ночи! —
Слышу на прощанье.
И ночь пришла.
Но где мне взять покой?
Лишь дверь меж нами в темноте ночной,
А днем – Китайская стена
молчанья.
Надеюсь.
Жду признания.
Страшусь…
И за тобою тайно наблюдая,
То вдруг ревнивых мыслей я стыжусь,
То новым подозреньем загораюсь.
Спокойна ты.
Но вижу я не раз:
Рука с иглой застынет на коленях…
Улыбка – отсвет мысли – на мгновенье
Мелькнет
и оживит взгляд темных глаз…
Вновь вечер.
Ровное «Спокойной ночи».
Но знаю:
ночь
покоя
не пророчит.
Встреча
Кто вам сказал, что сказок не бывает,
что юности годам возврата нет
и что любовь в разлуке угасает?
Исчезли вдруг при встрече
двадцать лет!
В Крыму вдвоем… И, с морем состязаясь,
твои глаза меняют цвет, живут…
Разлуки нет, но как часы бегут!
И я комок тоски с трудом глотаю.
Стараясь обещание сдержать —
о будущем ни слова – мы шутили,
дразня друг друга; или фронта-тыла
события пытались вспоминать.
– А помнишь? —
с губ срывалось то и дело, – налет!
Бежать в подвал я не хотела,
и мне ты делал «страшные» глаза:
«Ты не ребенок… рисковать нельзя…»
Потом в Тюрингии:
дочь на коленях
в убежище дремала у меня;
просил рассказов сын под вой сирены
(не испытали, к счастью, мы огня),
и «месть» была (неслись мы с ним в Диканьку,
и голос мой таинствен был и тих)
страшнее бомб, не все ль равно каких,
немецких, русских иль американских?
Отбой!
А сын все просит: «Расскажи,
колдун был в самом деле пан Данило?
Я не усну… скажи, что дальше было?»
Убежище покинуть не спешим.
Был слушатель наш сын неугомонный;
скажу: – Рассказов нет… – А он:
– Ну, вспомни
о том, как папу в играх брал я в плен… —
Ты был одной из наших «вечных» тем.
А помнишь, как тебя я провожала?
На Дон!
Согнувшись, все вы шли пешком
с узлами: ведь машин не оказалось
в поникшем городе полупустом.
Всего три дня прошло. Еще дымились
пожарища: то патриотов рать,
приказу следуя «Уничтожать!» —
в развалины заводы превратила.
Смотрели мы, глотая гнев и боль.
Окопы? Враг их просто не заметил.
В молчании врага наш город встретил,
посыпались стаккато
«Хальт!»,
«Яволь!»
Ждала. В плену? Ушел ли на погибель?
Я помню, как страдальческим изгибом
на лбу твоем морщина залегла.
Ее разгладить лишь теперь смогла:
– Я, помнишь, арией всегда дразнила
тебя «Зачем вы посетили нас?..»
– «Письмо Татьяны» потому любил я,
мне слышался твой голос каждый раз.
– А помнишь, отпуск в мае в Ленинграде?
Смеялся ты над жадностью моей:
«По счастью, вечером закрыт музей,
в Александрийском – Юрьев в “Маскараде”…» —
Спешим!
Вот Ласточкино ждет гнездо…
Сюда мы собирались в Сорок Первом.
Ты говорил: «На этот раз – наверно!»
Разрушен первой бомбой был наш дом.
И все разрушено.
А эти речи
и у изменчивого моря встречу
я в ночь тревожную изобрела —
в Крыму с тобой, увы,
я не была.
В больнице
Синее небо.
Розы на окне.
Жизнь за окном. Я слышу шум трамвая.
Лечусь, хоть жить уже недолго мне —
все думают, я ничего не знаю.
Нет! Не хочу из жизни я уйти
теперь… теперь, когда я так богата,
когда со мною неразлучно ты —