И был переполненный и покупателями, и невиданными у нас товарами универмаг «Белый лебедь (Bílá labuť)» на Вацлавской площади, где советские туристы, измученные дефицитом, с удовольствием провели немало времени, стараясь на жалкие наши кроны купить по возможности все.

Вид на пражские крыши. 1960-е

Я же еще перед отъездом сшил на заказ сразу два костюма из дорогих «импортных» тканей – серый переливающийся и почти черный в едва заметную клетку (приличные готовые вещи случались разве что в «Березке», и все склонные к франтовству люди предпочитали «индпошив»). Пишу об этом, поскольку данное событие невиданной своей сытой роскошью занимало в моей тогдашней жизни непомерное место. И еще потому, что оба костюма становились мне тесноваты: я заметно толстел. Жир души переползал на тело.

На беду, мне предложили писать сценарий научно-популярного фильма об искусстве рисунка. «На беду» – поскольку работа для «научпопа», как на расхожем жаргоне называлась студия, была, конечно, делом достаточно бессмысленным и вполне развращающим.

Гонорары платили несоизмеримые с литературными. За сценарий в пятнадцать страниц в общей сложности вместе с «потиражными» можно было получить половину того, что платили за «Домье» (а ведь в «Молодой гвардии» ставки были весьма высокими!). Сценарий не поставишь на полку, в нем нет литературы, в фильме – удача от режиссера, а ответственность в большой мере на сценаристе. И сколько пошлейших мнимостей! «Специфика кино»! «Это не кинематографично»! Конечно, какая-то специфика есть, но хороший сценарий (научно-популярного фильма) может сочинить каждый человек, умеющий думать и писать. А вся эта китайщина о специфике – самозащита маленьких околокиношных деятелей «в законе», чтобы не пустить к пирогу чужаков.

Сколько я видел их, вальяжно и пошло суетливых, в непременных замшевых или кожаных куртках, самодовольных и вместе мучимых комплексами, – ведь мало кто занимался научно-популярным кино по велению души, куда как чаще просто потому, что не задались дела в кино художественном. Настоящих радетелей популярных просветительских короткометражек было мало. Они-то менее всего рассуждали о специфике кино, и с ними говорить было куда интереснее.

Интересной оказалась и «кухня» съемок: только так понимаешь, с каким трудом снимается даже просто рисунок, как монтируют картину.

А вот «сдавать» фильм – что может быть унизительнее!

Главный редактор – кому известен такой персонаж? А на студии он был царь, бог и парторг ЦК в одном лице – мог вполне серьезно заявить (так произошло при сдаче моего первого фильма), что дикторский текст «недостаточно партийный». Мало того что противно и страшновато, но и непонятно – хоть убейся! А ведь и мысли не возникало возразить, что это, мол, идиотизм, или развернуться и уйти. Да и казалось ли это тогда идиотизмом? Просто тошнило, как от всяких бессмысленных властных ритуалов. Но ведь так и жили люди. Хорошо было бы, конечно, сказать, как страшно страдал я от унижения, как «убивал в себе творчество». Пусть так пишут те, у кого уж очень богатое воображение и неумеренная страсть сохранить чистоту риз. А я безрадостно, но покорно переделывал текст – нагонял в него многозначительный пафос, надеясь сдать фильм и получить гонорар. И сдал, и получил, фильм (его назвали «Простая линия карандаша») имел и некоторый успех, разумеется среди своих. Даже на какой-то фестиваль в Бергамо его посылали, где никакой премии ему, натурально, не досталось, и он канул в Лету вслед за множеством других приличных, но мало кому интересных научно-популярных фильмов.