Тан поднялся, резко и громко хлопнул в ладони, все барабаны и тонкий голос незнакомого инструмента, брямканье черпака о чан и пиалы разом стихли.

– Ну же, малыш Рин, пора становиться мужчиной, – сказал брат, и толкнул к его ногам девушку, что подавала младшему сингу хмельное молоко. Двое рабов, пряча похабные улыбки, распахнули полог специально украшенной гирляндами красных полотен палатки. Внутри мелькнули вытертые до мягкости потёртые аляповатые ковры.

Рин вдруг почувствовал, что девчонка – грязная, пахнет тухлой рыбой и навозом, который на ночь прикладывают к телу рабы, чтобы согреться. Хмельное очарование испарилось. Воздуха не хватало. Рин замахал руками, испугавшись, что рабыня сейчас придвинется совсем близко, и он совсем не сможет дышать, и все поняли это.

Тогда Ван захохотал – пьяно, хрипло, словно знал что-то очень важное, о чём Рин не догадывался, этот смех размноженным эхом загудел в голове младшего синга. Показалось, что над ним смеются все, кто окружил ритуальную арену в ночь кити. Это было обидно, так обидно, что кровавая пелена поднялась от желудка к глазному дну, и ярость захлестнула юного синга, накрыла горячей, потной волной. Он вскочил, почти не понимая, что делает, с размаха двинул кулаком в раззявленный рот Вана, тяжёлым кованым перстнем прошил губу и расколол правый клык, отбросил ногой обмершую от страха девчонку, и, уже не слыша и не видя ничего, рванул прочь.

Ему кричали вслед, но Рин уходил с пира скачками, как леопард, и слова, что неслись ему вдогонку, падали бесполезными стрелами на выступающую росу, не достигнув цели. Совсем рядом радостно заржал Мальчик, и Рин понял, что находится в стойбище, схватил за поводья своего коня, одним броском тела, послушного даже в глубоком хмелю, взлетел на вороного в яблоках красавца. Степь тут же опустилась вниз, угодливо бросилась под копыта, освобождённый от преград ветер кинулся в голову, мешался с яростью, не гася, а только усиливая её.

В лагере Тан сделал знак продолжать ритуальную ночь, и под возобновившийся бой барабанов тихо сказал брату, вытирающему кровь с лица:

– Рабыню ему выбирал ты? Кто мне сказал, что Рину непременно понравится?

Ван ухмыльнулся:

– Я уверен, сам её проверял. Кто ж знал, что всё…

– Идиот! – Тан замахнулся, чтобы дать брату в лоб, но увидев перед собой опухшее, перепачканное кровью лицо, передумал. – Всё испортил… Свой праздник хотя бы вспомнил перед тем, как малышу пакостить.

Он на минуту задумался, золотое лицо старшего из братьев-сингов перекосила смутная догадка:

– А ты не заметил… Кажется, Рин со вчерашнего дня не в себе. Хрен зверя Ниберу! Точно! Он накануне надышался предвестниками кити. Как они называются, не помнишь? Ну, такие, голубые, на коротких ножках…

***

Он не в себе, Рин, действительно, не в себе. Не понимал, почему в нём бурлила эта нескончаемая, неконтролируемая ярость, откуда она поднялась, хотел избавиться от неё, но никак не мог. Ни отрезвляющий ветер, ни бешеная скачка по степи – ничего не помогало. Голова кружилась, в глазах всё плыло, а ноги становились ватными, но не в смысле, что мягкими, а словно чужими.

Легендарное обоняние синга, даже искажённое дурманом, подало тревожный сигнал. Ветер принёс ощущение чужаков, пахло белым и солёным, словно слёзы, а ещё чем-то подземным, редко попадающим под солнечные лучи. Рука скользнула под короткий тёмный плащ к поясу, ладонь обхватила шероховатую оплётку кинжала. Боевой меч перед ночью кити синг оставил в шатре, так сделали все, но небольшой острый клинок всегда оставался при нём.