Я со вздохом стащила рубашку и натянула сарафан. Старые слежавшиеся вещи пахли пылью, сухой травой и напоминали о давно канувших в Лету днях. Тогда бабушка обладала пышными формами и миниатюрными ножками, и за ней наверняка ухаживали мужчины. На мне наряд висел унылыми складками, а ноги в узких лаптях начали ныть.

— Ничего другого все равно нет, — поникла Сима, — Не в штанах же идти.

Она права, платьев у меня не водилось. Травы собирать да по лесу лазить в платьях не с руки. Свадьба — другое дело. Переплетая косу, я решила, что ничего не мешает мне тихонько посидеть в сторонке, не привлекая внимания.

Эх, как же я потом жалела о своем решении!

На свадьбу единственной дочери староста не поскупился. Столы, выставленные вдоль центральной улицы, ломились от еды, заборы увили цветами и лентами. Часовня утопала в сирени и в украшениях не нуждалась. Люди толпились по обе стороны от двери, ожидая выхода молодых. Смирт[5] закончил обряд, и пара явила счастливые лица народу.

На меня недоуменно косились, за спиной зазвучал угрожающий шепоток, едва не вынудивший покинуть праздник. Не то что бы я их боялась, нет. Все они трусы, и дать отпор наглому увальню, задиристой девице, возмущенной тетке или пьяненькому мужику я могла. Даже ножом владела, плохо, правда, но для деревенских дурачков в самый раз. Толпа же — совсем другое дело. Собираясь у колодца, на посевную или на праздник, местные жители словно становились сильнее. Страх объединял людей, позволял черпать силы друг в друге, и тогда они могли напасть, просто так, без всякой причины.

Уловив напряжение, дядька Верей громко со мной поздоровался и прилюдно проводил к столу, показывая остальным — я гостья. Вряд ли он сделал это для меня — молодой знахарки, скорее ради дочери, ради того, чтобы не испортить торжества и ради той неведомой причины, которая заставила его меня пригласить.

Многие опустили глаза, но кто-то — нет. Взгляды были слишком красноречивы, слишком выразительны.

«Пусть сегодня ты своя, ты с нами. Но придет другой день, и все вернется — и страх, и ненависть, и камни. — Предупреждали они. — Но — не сегодня».

— За здравие молодых! — поднял первый тост Верей.

Отказаться было немыслимо. И я пригубила пахнущий яблоками сидр.

— За долгие лета! — за первой чаркой последовала вторая, потом третья.

Я прочла одобрение в одних, вторых, третьих глазах и улыбнулась. Четвертую уже поднимала сама. Тосты следовали один за другим. Я выдохнула, перестала напоминать чуткого зверька, готового сорваться в бегство при малейших признаках опасности.

— За приплод! — отличился кто-то из гостей.

Парни заржали, невеста залилась румянцем, а жених расправил плечи и окинул гостей петушиным взором, предлагая не сомневаться в его силах. Все кричали, смеялись, девчонки шептались, старики вытирали слезящиеся глаза. Народ стал наливать и выпивать уже без ненужных слов. Заиграла гармонь, начались танцы.

Голова кружилась, в ней поселилась какая-то бесшабашная легкость, по телу разливалось тепло. Люди сновали, кружились, смеялись, плакали, говорили. Захотелось совершить что-нибудь смелое и безумное, например, выскочить в круг танцующих. Я даже попыталась стащить стиснувшие ноги лапти. И именно тогда заметила его — такого же, как и я — лишнего и чужого на этом празднике.

Незнакомого парня лет семнадцати, что сидел за главным столом возле старосты. Он не танцевал, не заигрывал с девушками, не реагировал на выпады и подначки парней.

Кто это? Дальний родственник? Случайный путник? Потертая кожаная куртка, сбитые сапоги, отстраненный взгляд и пренебрежение в каждом жесте. Словно к нам на праздник занесло высокородного.