В ту ночь он спал глубоко и спокойно, будто кто-то перегонял сквозь него сны. Они прокатывались через него, как вагоны с мануфактурой по узловой станции, и он просматривал их все, как начальник станции, от чего вид у него был сосредоточенный и ответственный. Спал он на улице, на своей любимой катапульте, где вчера, на ночь, выпил принесенные мной витамины. Я притащил из вагончика старую шинель и накрыл его, но ночью все равно пару раз просыпался и ходил проверить, все ли с ним в порядке. У ног его спали дворняги, забредшие с трассы. Ветер гонял по ночной площадке бумажные пакеты. На плечо ему садились птицы, а в открытые ладони заползали муравьи, слизывая с кожи красные витаминные пятна. Ночью в северном направлении исчезли последние облака, по небу рассыпались созвездия, и погода снова напомнила о начале июня. Июнь в этих местах пробегал быстро и насыщенно – стебли наполнялись горьковатым соком и листья делались шероховатыми, как кожа на морозе. С каждым днем становилось все больше пыли и песка, которые попадали в ботинки и складки одежды, скрипели на зубах и сыпались из волос. В июне воздух прогревался, как военные палатки, и начиналась теплая пора разомлевших мужчин на улицах и шумных детей в водоемах. Уже утром стало понятно, что готовиться нужно к жаркому лету, которое продлится бесконечно и выжжет все, что попадется под руку, включая кожу и волосы. И даже летние дожди никого не спасут.

Просыпался Коча долго и чувствовал себя с утра опечаленным, как в детстве, когда приходилось вставать вместе с родителями, которые спешили на работу и заставляли собираться в школу. Проснувшись, ходил вокруг гаража, кормил собак черным хлебом, задумчиво осматривал долину, наконец пошел будить меня. Усевшись на соседний диванчик, долго рассказывал какие-то несвязные истории о своей бывшей жене, доставал фотокарточки, нашел где-то под диваном дембельский альбом, обтянутый шинельным сукном, совал его мне. Я лениво отбивался, пытаясь снова заснуть, но после дембельского альбома сделать это было не так-то просто. Наконец поднялся и, завернувшись в колючее больничное одеяло, стал слушать. Коча рассказывал о любви, о том, как встречался со своей будущей женой, о сексе на переднем сиденье старой волги. Почему не на заднем? – переспросил я его, – все же делают это на заднем; дружище, – объяснил Коча, – в старых волгах переднее сиденье – сплошное, как и заднее, поэтому нет никакой разницы, где этим заниматься, ясно? Ясно, – ответил я ему, – нет никакой разницы. И Коча благодарно кивал головой – правильно, дружище, ты все верно сечешь, – и с этим пошел варить чифир.

Спустя какое-то время с заправки просигналила первая машина. Коча раздраженно нацепил очки и поспешил на выход.

– Коча, – сказал я ему, – давай помогу.

– Да ладно, Гер, – отмахнулся он, – от тебя такая помощь…

– Ну какая есть.

– Ну давай. – Он ждал в дверях, пока я искал свою одежду. – Только надень что-нибудь. Куда ты в своих джинсах? У меня там под диваном есть что-то старое, поищи, ладно? – И ушел.

Под диваном у него были два чемодана, набитых тряпьем. Все это отдавало табаком и одеколоном. Я брезгливо порылся в первом чемодане, нашел черные военные штаны, латанные на коленях, но еще вполне товарного вида, с сильным запахом одеколона. Открыл другой чемодан, вынул бундесверовскую куртку, мятую, но не рваную. Натянул ее на плечи. Куртка была тесноватой, Коча, наверное, поэтому ее и не носил, он был примерно одной со мной комплекции. Но особенно выбирать было не из чего. Я посмотрел в окно. Отражение дробилось солнцем и исчезало в лучах. Можно было распознать лишь какие-то очертания, тень. Со стороны я напоминал танкиста, чей танк давно сгорел, но желание воевать осталось. С этими мыслями и пошел трудиться.