Хотя старик оставался все таким же грубым, резким и нетерпимым с девочкой, ей все же начало казаться, будто он изменился. В его голосе все реже звучала искренняя злость и раздражение, чаще он это делал просто по привычке – кричал и бранился, потрясая кулаками, но в глазах его не было ни ярости, ни ненависти.

По вечерам они обычно вместе уходили в дом: Захар любил почитать под тусклым светом торшера, а девочка рисовала на столе неподалеку, слушала поздние передачи по шипящему радио или просто увлеченно рассказывала старику о чем-то, сидя на табурете и болтая ногами, за что всегда получала строгий выговор.

– Ты чертей на ночь глядя покатать решила? Прекрати немедленно раскачивать своими граблями, не то отправлю ночевать в собачью конуру!

Иногда они допоздна оставались во дворе, наблюдая за тем, как по августовскому небосводу мечутся падающие звезды, Миша с воскликом указывала на них пальцем, а пес принимался радостно носиться вокруг лавки, на которой они сидели. Захар обычно молчал и курил, он не перебивал восторженный лепет своей внучки, но и не поддерживал его. Со спокойным смирением он слушал изо дня в день все ее рассказы, наблюдал, как она ловит лягушек, выползших из болота на свою ночную прогулку, как взбирается на крышу летней кухни и кричит оттуда о том, что видит на сонном холме и в деревне наверху.

В дождливые вечера они оставались в гостиной, бедно обставленной, но чистой и уютной, как и все остальное жилище старика.

Здесь был массивный и старый шкаф с книгами, на некоторых его полках громоздились стаканы, фужеры и старинные графины из тяжелого стекла. На стене висел старенький и потрепанный шерстяной ковер, на нем – большие белые часы и картина с какой-то вычурной японской красавицей. Миша иногда разглядывала ее от безделья: черные волосы женщины были уложены в высокую прическу, на щеках играл бордовый румянец, алые губы обрамляли белоснежную улыбку.

Полы в доме старика были покрыты светлыми деревянными досками, многие из них давно жалобно скрипели и требовали замены, но на это у него не было ни времени, ни сил. Зато потолки он белил каждую весну, а отслоившиеся от стен обои заботливо подклеивал на место.

Мебель тоже была старая и видавшая виды: продавленные кресла, кровать с железною сеткой под матрацем, столы с растресканным и облупившимся на них лаком, дряхлый шкаф с очень скрипучими дверцами и ржавыми петлями.

Однако в слабом свете электрического освещения все это казалось Мише таинственным, даже волшебным: вот уже старое плюшевое кресло, в котором сидел старик, кажется вычурным троном какого-то мудрого старца, а исцарапанное трюмо – это арка с потайной дверью в дивный ночной мир.

Проводка в доме была негодною, часто по вечерам старые провода не могли выдержать и двух одновременно включенных лампочек, тогда Захар доставал из ящика своей тумбочки свечу, ставил ее на стол в гостиной, на стенах и окнах которой тут же принимались танцевать причудливые тени.

Школы в деревне не было. Мише приходилось ездить на велосипеде в соседнее поселение – место, где улиц было на порядок больше, а дороги в некоторых местах даже были покрыты чем-то вроде асфальта.

Школа в соседней деревне располагалась на окраине, занимая небольшое одноэтажное здание с обшарпанными голубыми стенами. Учеников, как и преподавателей, было мало, Миша насчитала всего с десяток детей. В классе, помимо Миши, учились еще двое: смуглая и тихая девочка, которая все занятия проводила, уткнувшись глазами в свои учебники и юркий мальчишка с каштановыми волосами, который, в отличие от своей соседки, вообще предпочитал не читать учебников, а подперев щеку рукой, лениво разглядывать трещины на стенах класса, притоптывать ногой под партой, ковырять циркулем уголок стола или глядеть в окно, пытаясь бороться с одолевавшим его сном.