– Будь оно все проклято!

Нащупав один леденец, он поспешно запихнул его в рот и с усилием проглотил, содрогнувшись всем телом. Взял еще один, проглотил и как можно быстрее засунул в рот следующий. Заглотнув все, напряженно замер, удерживая комок в горле, потом расслабился, тускло улыбаясь. Опустил взгляд – у мизинца левой руки в лужице воды лежал еще один шевелящийся комок. Зажав рот ладонью, он с трудом подавил позыв рвоты и кинулся к заветной пещерке.

Со дна лужи кругами поднималась красноватая муть, вдоль кромки воды протянулась рыжая полоса шириной с палец. Успокоив желудок несколькими глотками странной воды, он задом наперед выбрался из расщелины наружу. Над скалой кружили чайки. В его взгляде сверкнула ненависть.

– Я вам не достанусь!

Он снова взобрался на вершину скалы, где стоял каменный гном в три фута высотой. Осмотрелся – на горизонте ни пятнышка.

– Воды мне хватит, – проговорил он, облизывая губы.

Задумчиво посмотрев на торчащую над обрывом каменную крышу, которая прикрывала пресную лужу, он не торопясь спустился и заглянул под плиту. Со стороны моря выход из расщелины перегораживало беспорядочное нагромождение каменных обломков. В мутном окне ослабевшего зрения красная муть все так же клубилась, сворачиваясь в кольца. Должно быть, ил и слизь, залепившие щели между наваленными камнями, не давали воде вытекать. Перед глазами возник скрытый лабиринт извилистых ходов и трещин, которые время закупорило густым красным осадком, сохраняя пресную воду, хотя ей давно пора было смешаться с соленой; закупорило так ненадежно, что малейшее прикосновение – и необходимый источник жизни безвозвратно иссякнет…

– Даже не думай!

Он развернулся и принялся заталкивать тело в ночное укрытие. Забрался на этот раз почти с головой, плотно забив свободное место тяжелой сырой одеждой. Вытянул, как мог, рукава бушлата из-под задубевшего плаща и зажал в кулаках, прикрывая кисти рук толстой ворсистой тканью. Спасательный пояс надежно защищал грудь и горло. Положив руку под голову, он лежал, вздрагивая от вечернего холода. Солнечный свет померк, зеленоватое небо стало темно-синим, чайки кругами опускались на скалу. В промежутках между приступами дрожи тело обретало желанный покой, но глаза с тревогой вглядывались в темноту. Губы вновь шевельнулись:

– Даже не думай!

Чайка на скале встрепенулась и застыла неподвижно.

На этот раз провалиться во тьму не удалось – он вновь заполнял каждый уголок своего тела. Затуманенное сознание отмечало, как возвращаются силы; холод и боль не просто чувствовались, но и вызывали раздражение. Апокалиптические видения и голоса прошлой ночи сменились жалобами истерзанной плоти. Игла, засевшая в глазу, притупилась и больше не позволяла сосредоточиться на себе одной, отринув все остальные ощущения. Он беспрерывно потирал одной ногой о другую и прижимался боком к каменной плите, чтобы укрыться от холода, тут же обнаруживая, что другой бок требует не меньшего внимания. Отрывал от жесткого одеревеневшего ложа погруженный во тьму костяной шар, в котором жил, и укладывал другим полушарием вниз.

Между нынешней ночью и предыдущей было еще одно отличие. Пламя утихло, но костер все еще тлел, а время и прибывающие силы позволяли это заметить. Оцепенение сменилось постоянным напряжением, словно тело безжалостно растягивали. Скала, на которой оно лежало, также доставляла неприятности. То что прежде, в состоянии предельного изнеможения, казалось гладкой поверхностью, имело множество неровностей. Неровности становились острыми выступами; неудобство переходило сначала в тупую, а затем в острую боль, которая, в свою очередь, оборачивалась новыми языками пламени – их терпеть было уже нельзя. Боль удавалось превратить в неудобство, чуть приподняв бедро; затем он снова ложился и ждал в темноте, пока все повторится – неудобство, ноющая боль, что сменялась болью мучительной, и наконец, жар пламени.