Развилка, на которой шоссе пересекалось с бетонным кольцом, появилась впереди неожиданно – вначале она просто засветилась издалека, а затем уже показались большие белые дорожные указатели с надписями и расстояниями. Рация захрустела Сережиным голосом:

– Анюта, здесь направо.

– Я знаю, – ответила я раздраженно и сразу же сообразила, что он меня не слышал, потому что микрофон по-прежнему покоился в подстаканнике, в который я обычно складывала сигареты, – но никто из сидящих в машине не указал мне на эту мою ошибку. В ту же секунду рация заговорила снова – на этот раз чужим голосом:

– Братишка, – произнес голос взволнованно, – заправки работающие попадались тебе на кольце? Мне до Одинцова бы дотянуть, все позакрывались, мать их…

Прежде чем Сережа успел ответить что-нибудь, я взяла микрофон, нажала на кнопку и сказала:

– Не надо тебе в Одинцово. Поворачивай в обратную сторону.

Голос спросил со страхом:

– А что там, в Одинцове? Вы знаете что-нибудь? – и сразу же, без паузы, задал еще один вопрос: – А где вы едете?

– Не говори, Аня, – быстро сказал папа Боря и, протянув руку, отобрал у меня микрофон и сжал его в своем большом кулаке, словно пытаясь перекрыть звук на случай, если я попробую все-таки ответить неизвестному голосу, который продолжал выкрикивать в эфир:

– Але, але, где вы едете? Что там, в Одинцове? Але?

– Может, там еще все спокойно, в Одинцове, – сказала я папе, не поворачивая головы – мы как раз съезжали с шоссе, – и он ответил:

– Одинцово в десяти километрах от Москвы, Аня, как там может быть спокойно, сама подумай. И вот еще что – мы на общей волне, поэтому никаких деталей – кто мы, где мы, на чем мы, поняла? Если этот мужик сказал правду, сейчас даже за тот небольшой запас топлива, который у нас есть, нам снесет башку любой добропорядочный гражданин, не говоря уже обо всех остальных, которых на этой трассе было полно даже в лучшие времена.

– Я знаю, – повторила я все так же раздраженно, и больше мы уже ничего не говорили. Молчал и Сережа; в полной тишине три наших машины свернули на развилке направо и сразу же въехали под табличку с надписью «Новопетровское», за которой по обеим сторонам дороги начались жилые кварталы. На противоположной стороне дороги я увидела заправку – возле съезда прямо на трассе стояли два длинных тентованных грузовика с выключенными фарами, сама же заправка была освещена, но совершенно очевидно закрыта – ни возле колонок, ни у кассы никого не было. Не сбавляя скорости, мы проехали мимо – мне показалось, что стекло вокруг кассового окошка разбито, а на сухом, чистом асфальте блестят осколки, но прежде чем я успела рассмотреть все подробнее, дорога немного вильнула, и заправка пропала из вида.

– Ты видел, пап? – спросил Сережа; он больше не обращался ко мне, и я тут же пожалела о том, что резко ответила ему, а после – сообразив, что он не услышал даже этого моего ответа, – о том, что вместо того, чтобы поговорить с ним, я обратилась к неизвестному голосу, который, как нарочно, именно в этот момент перестал засорять эфир своими повторяющимися вопросами и наконец замолчал.

Папа Боря поднес микрофон к губам и сказал вполголоса:

– Тихо, Сережка, давай молча проедем, после поговорим.

После пряничной деревни спокойствие окружавшего нас поселка уже не казалось мне безопасным – на первый взгляд все выглядело совершенно нормально – светящиеся окна, припаркованные во дворах автомобили, но теперь мне как-то сразу бросилось в глаза отсутствие людей на улице – час был непоздний, но нигде, куда доставал глаз, не было видно ни одного прохожего – не играли дети, не бегали собаки, и не было на обочине привычных старушек с аляповатыми махровыми полотенцами, картошкой и сомнительными грибами в разнокалиберных стеклянных банках. Вокруг стояла какая-то настороженная, подозрительная тишина, словно за каждым углом, за каждым поворотом нас поджидало что-то нехорошее – и я была рада, что мы не идем пешком мимо этих замерших домов, а, напротив, проносимся мимо них со скоростью сто километров в час – слишком быстро для того, чтобы что-то могло остановить нас.