– Никакого. Все равно это принадлежит моим родителям. И может испариться когда угодно. Стоит отцу неудачно поместить деньги – пфф, всему конец.

– Допустим, но кто этим пользуется? Ты, если я не ошибаюсь.

– Потому что мне пока не хватает мужества обходиться без этого. Уступка. Поверь мне, я этим не горжусь.

Это была поистине невыносимая Алиса, та, которую мне хотелось насадить на зубья ее черепахового гребешка. Тогда, по крайней мере.

– Когда-нибудь, Мина, вот увидишь, я от всего этого освобожусь.

И ей это удалось.

Она сдержала слово и доказала свою искренность: прыгнув, она освободилась, да и сохранила то, что считала своим единственным истинным достоянием, – нематериальную часть собственного существа.

Тело ее разбилось вдребезги, а она была свободна – тогда как я оставалась пленницей.

Абсурд.

Я, которую никто бы не оплакал, я, которой нечего терять и нет ни единого весомого аргумента в пользу моего будущего, – я решила жить.

Было ли у Алисы слишком большое сердце, а у меня маленькое?

Почему я вовсе не испытывала горя после ее самоубийства? Из зависти? От досады?

Если бы можно было все вернуть, насаживать на зубья я бы никого не стала.

Я посмотрела на часы. Половина девятого. В это время мы должны были войти в класс, сесть на свои места, слушать учителя французского. Говорили ли о нас в коридорах? Наши семьи ничего не знали о нашей дружбе. Но остальные? Что они думали о наших пустых стульях? Что им сообщили? Наверное, ничего. Если о смерти Алисы ничего не написали в местной газете, значит, родные намеренно ее скрывали. Они наверняка придумали какую-нибудь болезнь или несчастный случай. Легко: одноклассникам большего и не требовалось, они и так были счастливы, что не стало первой ученицы, на сто километров опередившей всех. Что до меня, в лучшем случае дадут невразумительное объявление о розыске, которым никто не будет всерьез заниматься, поскольку мне исполнилось восемнадцать лет. В лицее мое отсутствие едва заметят и быстро забудут, как меня звали. Тетка будет притворно жаловаться подругам на мой побег: для нее это роскошный повод в очередной раз прослыть жертвой. Она будет заламывать руки, сетуя на мою неблагодарность: «Представляете себе, сбежала, едва восемнадцать стукнуло, а мы-то так о ней заботились, надышаться на нее не могли, – эта девчонка всегда была неслухом, дикаркой, при таком-то воспитании она кончит, как ее мать».

Тетка поспешит освободить комнату от моих вещей и стереть все следы моего пребывания, потому что приемная семья, моя дорогая, это хорошо на время, верно? Но не на всю же жизнь, сколько денег мы на нее угрохали, пора было положить этому конец. Скатертью дорога!

Дядю, я думаю, кольнет чувство вины. Он вспомнит свою сестру, мою мать, – это будет единственный положительный момент. Он задумается раз-другой о том, что со мной сталось, но ни словом не обмолвится об этом жене, чтобы избежать неприятного разговора, и тема (то есть я) не будет больше затрагиваться на протяжении месяцев, а то и лет.

Домик стал чистеньким, опрятным. Я вышла в сад и, хоронясь, обошла владения. Было абсолютно тихо, словно все здесь умерло, – что меня вполне устраивало. Я была так рада найти место, где остановиться, что всю усталость прошлой ночи как рукой сняло. Я чувствовала, что полна энергии, странное чувство, тем более что у меня не было и намека на какие-либо планы на ближайшее будущее. Я села на детский стульчик и задумалась. И внезапно поняла, что мне делать.

По моей просьбе Алиса часто описывала мне дом, в котором жила. Я могла слушать ее бесконечно.