– Так ведь похороны, Лидия Петровна. Это он от сочувствия перекрученный.

– Ну ладно, тебе виднее. А я что вижу, то и говорю, не задумываясь, какой с меня спрос? Ладно. Тебе жить. Да и надоела тебе своей болтовней, наверное. Пойду я, Вероничка, устала сильно, спина болит. Уж ты дальше сама, посуды немного осталось… Перемоешь?

– Спасибо, Лидия Петровна. Спасибо вам за все.

– Да не благодари, бог с тобой. И не сердись на старуху, если что не так брякнула.

– Я не сержусь, что вы.

Соседка ушла, Ника осталась одна. Перемыла оставшуюся посуду, убрала в шкаф. Подошла к окну, стала глядеть, как метет по асфальту под фонарем декабрьская поземка. Потом заплакала тихо, обняв себя руками. Холодно на душе… И страшно… И до сознания еще не дошло, что мамы нет. И Антон ушел… Так быстро ушел, будто обрадовался поводу уйти. Еще и Лидия Петровна разбередила душу своими намеками. Ну какое ей дело, кто ушел, когда ушел? Что за болезненное любопытство к чужой жизни? Еще и слезы никак не остановишь, все бегут и бегут по щекам.

Однако плачь не плачь, а дальше жить надо. И силы экономить надо. И деньги тоже. Денег мало совсем осталось, можно сказать, ничего не осталось. И расклеиваться нельзя, надо собраться в кулак и сдать сессию, потом на вечернее отделение перевестись. Жалко, что Антону пришлось уйти… Как ей сейчас нужно, чтобы он был рядом! Чтобы подошел сзади, обнял за плечи, тихо прошептал на ухо: я с тобой, я рядом. Я всегда буду с тобой, ты же знаешь.

Может, позвонить ему? Хотя бы по телефону голос услышать?.. И эти самые слова: я всегда буду с тобой…

Трубку взяла Людмила Сергеевна, ответила слегка раздраженно:

– Да бог с тобой, он спит уже! Ты на часы-то смотрела? Ночь на дворе!

– Извините, Людмила Сергеевна.

– А чего хотела-то? Может, срочное что-то?

Ника вздохнула, снова чуть не расплакалась. Действительно, чего она хочет, что у нее за дело? Тем более – срочное? Когда не знаешь, как и чем жить дальше, когда горе не дает сделать лишний глоток воздуха – это срочное дело или нет? Наверное, не срочное… Просто – твое. И не надо ничего объяснять, если так.

Ничего не ответила, просто положила трубку. И опять расплакалась. Плакала, пока стелила постель, пока раздевалась. Под одеялом тоже плакала. Слышала, как завывает за окном декабрьский ветер. Такой же злой, как равнодушный вопрос Людмилы Сергеевны: «А чего хотела-то, может, срочное что?..»

Сессию Ника сдала кое-как, на тройки. Антон и того хуже – завалил два экзамена. Хотя она старалась ему помочь. Но как поможешь на устном экзамене, когда с преподавателем надо сидеть лицом к лицу? Вот если бы письменный был. Взяла бы его задание и решила, а так… Будто виноватой себя чувствовала, что помочь не смогла. Глупо, конечно. Неправильно. Хотя любой человек в горе чувствует себя глупо и неправильно, будто из-за него это горе случилось, и транслирует свое чувство вины куда ни попадя.

Антон, конечно, был рядом, но все время почему-то молчал. Видно, что ему было неловко пребывать в пространстве ее горя. Не знал, как утешить, что сказать. Будто стеснялся прежних эмоциональных порывов, которые были в той любви, еще беззаботной. Однажды она спросила в лоб:

– Антон… Ты меня разлюбил?

Он посмотрел с обидой, разбавленной удивлением:

– Ник… С ума сошла? Как я могу тебя разлюбить? Я всегда буду тебя любить, ты же знаешь.

– Тогда… Может, переедешь ко мне? Будем всегда вместе.

– Да я бы рад, но мать, боюсь, не одобрит. У нее свои понятия на этот счет, домостроевские, и ничего с этим не поделаешь. Я ведь, пока учусь, на ее шее сижу.