– Подождите! – прерываю я, чудом сдерживая дрожь в голосе. – Подождите. Под шестьдесят, залысины, яркие галстуки. Вы уверены?

– Молодой человек, он предлагал сделать мне массаж ног.

Волосы у меня встают дыбом – так не сочетается натужное, отчаянное веселье в голосе Ирины и смысл слов.

– … в общем, ушла. Я не стала никому говорить… контракт выгодный. Надеюсь, вы примете меры с вашим… от вашего… – Ирина никак не может закончить фразу, а потом её голос вздрагивает: – Но раз вы позвонили, получается, были ещё? Другие?

Я отвечаю на автомате что-то утешающее, обнадёживающее и поспешно вешаю трубку.

Комната родителей обступает меня тесным кольцом. Чуждая, угрожающая, она словно годами впитывала в себя ядовитые миазмы батиных «встреч».

Сотовый вздрагивает и показывает входящий.

+7 812 766 5734

Жёлтая строка пляшет на экране, мобильный барахтается, верещит в моих потных, мокрых руках как очумелая птица.

Ирина хочет знать.

Она очень хочет знать, пострадали другие девушки или нет.

Я сам хочу это знать и выворачиваю ящики в шкафу-стенке. На пол летят футболки, носки, фотографии, квартплата, чьи-то ажурные трусики, снова фотографии…

Вероники Игоревны?

Они обнимаются с батей посреди песчаной отмели. Обнимаются и улыбаются.

Почему батя не выбросил этот снимок?

Не понимаю.

Сентиментальность?

Тоска?

Не понимаю.

Конечно, батя не любит Веронику Игоревну, уж слишком много женщин (от 23 до 37 включительно) перебывало у нас с тех пор, но словно бы… он скучает?..

Нет, не по ней. По прошлому себе, по тому человеку, который существовал рядом с нею, а без неё не смог.

С какого фига Веронике Игоревне бояться ЕГО?

Я ещё раз прохожусь по комнате, рассеянным взглядом скольжу по столу, по ню-календарю, по «горке» с хрусталём. Сотовый наконец затыкается.

Вновь закопавшись в ящики, я вытаскиваю жестяную упаковку из-под чая. Судя по тусклому медному слону на красном фоне, коробке лет двадцать. Судя по маленькому висячему замку, батя хранит там что-то ценное.

Деньги?

Документы на квартиру?

Поддельные паспорта?

Я достаю из кладовой пассатижи и, недолго думая, выдираю замочек. Крышка металлически скрежещет, рвётся. На свет появляется пачка фотографий, ещё пачка, ещё… Только секунду или две спустя что-то щелкает в онемелых мозгах: это батины девицы. Голышом. На одних трусики-лифчики, на других и того нет. Руки и ноги скованы наручниками, в глазах гуляет весь спектр эмоций от страха до возбуждения.

Фото похожи друг на друга, и девушки похожи: они всегда в наручниках, всегда лежат на животе, подняв руки над головой. Я сомнамбулично проглядываю снимки, в паху тяжелеет. Каких-то девиц я узнаю, каких-то нет – слишком много их прошло через батю. Цвета тускнеют, затягивая меня глубже в прошлое, наручники вытесняют верёвки, тридцатилетних антилопок – двадцатилетние.

Наконец в руках остаётся последняя, самая старая фотография, где голая, как ребёночек, женщина лежит на левом боку в комнате родителей.

Во рту у меня пересыхает, между ног уже не тяжелеет – чешется.

Господи, избави от лукавого.

Дрожащими руками я поднимаю фотографию, переворачиваю. Какой это год? 2010-й? 2011-й?

Нет даты, но Вероника Игоревна выглядит моложе, чем сейчас. Недостаточно молодо для Поповой, но достаточно – для той поры, когда мой батя и моя родная мама жили вместе, если судить по её вещам на дверце шкафа.

В углу кадра, на полу, лежит вишнёвая сумка, из которой свисают чёрные трусики-ниточки. Голова Вероники Игоревны повёрнута к камере, рот жадно приоткрыт. На коже вокруг тёмного шрама на животе блестят капли пота. Руки и шею туго стягивает верёвка, ягодицы прорезают кровавые ссадины – словно от ударов прутом или плёткой.