– Эх, жаль, что я сегодня на партийном собрании не выступлю, – улыбнулся Александр Павлович. – А мне всегда начало собрания нравится. Всё так торжественно, как на похоронах. « Поступило предложение по кандидатурам для выбора в президиум собрания. Слово предоставляется лейтенанту Яковенко. Кто «за», кто «против», кто «воздержался»? Единогласно»! Яковенко считывает с бумажки десять фамилий. «Прошу членов президиума занять свои места. Слово для оглашения повестки дня нашего собрания имеет майор Коробкин». Кто «за», кто «против», кто «воздержался»? «Единогласно!» Как прекрасно, мать же твою так – распратак! Поэзия высшего класса!

– Завтра выпишут тебя? – Тихонов уже чувствовал, что дрожь в теле гаснет. Вот сейчас и побриться бы получилось. – Завтра отдохнём у меня дома. Зину возьмёшь, Виталика. Отметим День космонавтики. Пусть другие, козлы, забыли, а мы-то помним, гордимся. Наша победа в космосе если и уступает победе в войне, то малость малую. Сколько тоже крови пролито на испытаниях. Никто просто не знает. Не говорят нам. А мы этот космос выстрадали. Как и войну.

– Ну, загнул ты, дорогой, – нежно потрепал его по седым кудрям Малович. – Да ладно. Тебе виднее. Ты чувствуешь. Я вот, например, просто знаю что-то, а ты всем нутром всё пережевываешь. На молекулярном, как сейчас стало модно говорить, уровне. Ладно, ты иди. Собрание скоро кончится. Скажи, чтобы Лысенко распорядился нам дать допросную комнату завтра в час дня. Меня в двенадцать после обхода выпишут. И мы с этим ухарем «за жизнь маленько побазарим».

– А шибко он тебя подрезал? – осторожно спросил Володя.

– Да кто б ему дал, чтобы шибко! – Малович был так устроен, что никакую опасность не считал значительной. Может, на самом деле, может, форсу себе добавлял. Никто понять не мог. Даже жена. А она у него – ух, какая мудрая была в свои тридцать. Как семидесятилетняя бабушка, которая жизнь поняла и вширь, и вглубь. – Ремень вот, гад, малехо попортил. Он из трёх пластов кожаных. Так в первом дырку пробил.

Но это для такого ремня – тьфу! Как комарик укусил. Крови из руки, правда, много вытекло. Задел маленько артерию. Ну, так профессор мне долил крови сколько потерялось. Ничего, нормально. Мускулы крепкие. Для нас это главное. Ну, голова, конечно, временами тоже нужна. Так голову я и не подставлю даже случайно. Иди, Вова. Отдыхай. Всё хорошо. Завтра в допросной камере в час дня встречаемся. Будем колоть урку напополам до полной признанки про себя и своих «ангелов хранителей, да до глубокого раскаяния. А потом день космонавтики отметим.

В час дня свежий капитан Малович в отутюженной форме, пахнущий любимым одеколоном «Русский лес» и немного лекарствами из больничной палаты, сидел за столом в допросной и листал дело блатного Константина Сугробина, цокал языком и временами крепко выражался, но в полголоса. Тихонов дело вчера уже посмотрел и потому сидел рядом, делал из бумажного листа голубя. Ждали, когда конвой приведёт задержанного.

– Лицом к стене! – сказали в коридоре.– Ноги расставил. Пошел.

Провернулся ключ и металлическая дверь открылась.

– Задержанный Сугробин доставлен, – доложил сержант. – Заводить?

– Нет, давай мы его до автобусной остановки проводим втроём. Чтобы никто не напал на мальчика. И пусть катается до посинения, – отозвался Александр Павлович. – Тащи его на скамейку.

– Разрешите присесть, гражданин начальник? – вежливо спросил Сугробин.

Тихонов кивнул на скамейку.

– Падай. Сядь удобней. Долго говорить будем.

– Да мне куда спешить? – прошепелявил Костя. – До вечерней баланды ещё семь часов.