– Так это вы…

Это не был вопрос. И поэтому я ответил, указывая на кресло:

– Садитесь…

Но он не сел. А заговорил так:

– И они, эти сволочи… Так они смели сказать, что вы взяли жидовские деньги…[2]

Я улыбнулся и сказал:

– Чаю хотите?

Он на это не ответил, а продолжал:

– Так мы это знаем, где наши деньги!

Сияющие глаза сверкнули как бы угрозой. Но то, что он сказал дальше, не было угрозой:

– Я хочу, чтобы вы знали… Есть у нас, евреев, такой, как у вас, митрополит. Нет, больше! Он на целый свет. Так он приказал…

Остановился на минутку и сказал:

– Так он приказал… Назначил день и час… По всему свету! И по всему свету, где только есть евреи, что веруют в Бога, в этот день и час они молились за вас!

Я почувствовал волнение. Меня это тронуло: в этом было нечто величественное. Я как бы почувствовал на себе это вселенское моление людей, которых я не знал, но они обо мне узнали и устремили на меня свою духовную силу.

Патриарх добавил:

– Такую молитву Бог слышит!

Я помню до сих пор изгиб голоса, с каким он это произнес, и выражение глаз. Вокруг ресниц – они были как бы подведены синим карандашом, они как бы были опалены духовными лучами…

Через некоторое время он сказал:

– Я пришел сюда, чтобы вам это сказать. Прощайте!

Когда иногда я бываю очень беден, я говорю себе:

– Я богат. За меня молились во всем мире…

И мне легко.

Теперь перенесемся в польскую Галицию, в городок Тухов. Это было в январе 1915 года. Быть может, это было 20 января. Если бы это было так, то день этот можно считать юбилейным: ровно год тому назад, 20 января (ст. ст.) 1914 года, меня судили в Киеве. Я сидел на той скамье, которую занимал Бейлис несколько месяцев тому назад. Но Бейлиса оправдали, меня же присудили к трем месяцам тюрьмы. Три месяца мне кажутся сейчас наказанием смехотворным, после того как я отсидел около 12 лет в сталинской тюрьме. Но дело было не в сроке. Дело было в том, что меня присудили за «распространение заведомо ложных сведений» о прокуроре палаты. «Заведомо ложных»! Судьи отлично знали, что я мог ошибиться, но я не лгал. И это приговор был не мне, а русскому суду, в который я верил и посильно защищал. Впрочем, чтобы судить о русском суде вообще, надо узнать, что было в Тухове.

Предварительно скажу, что в тюрьму я все же не попал при Царе. Дело пошло по инстанциям. Палата утвердила постановление окружного суда. Предстоял еще Сенат. Мои защитники возились с этим, но меня это мало интересовало.

Для меня было важно, что скажет Государственная Дума. По закону член Думы мог быть лишен свободы только с согласия Думы. Я надеялся, что Дума меня не выдаст. Во всяком случае, в Думе разыгрался бы главный бой. Но до этого не дошло. Разразилась война. Как многие другие депутаты, и я пошел на фронт, хотя это было вопреки формальному закону, воспрещавшему народным представителям быть на действительной военной службе.

Я был ранен под Перемышлем 12 сентября (ст. ст.) 1914 г., на следующий день по прибытии в полк.

В январе 1915-го я был начальником передового отряда ЮЗОЗО (Юго-западной областной земской организации), возился с ранеными и больными. В этой роли я и жил в местечке Тухове.

Местечко было пусто. Население, почти сплошь еврейское, бежало до прибытия русских войск. Дома и домишки, как всегда, если их покинули, уничтожались сами собой. Уцелел лишь помещичий дом, хотя владельцы тоже ушли. В нем поместился мой отряд.

В тот день была вьюга. Через окно второго этажа я увидел приближающийся автомобиль. Свернув с большой дороги, он направился к нам, с трудом пробиваясь через метель. В то время, в ту войну, не все имели машины. Ехавший, значит, был «кто-то». И в такую погоду! Очевидно, по важному делу, и притом к нам: никого, кроме нас, здесь не было. Я сказал зажечь примус, на войне заменивший самоварчик, подать бутылку красного вина и галеты. Так всегда делалось в отрядах. Тем временем гость, провожаемый дежурным, зашел ко мне.