Сарл был ярким тому примером. Когда-то первый глашатай Капитана, теперь он плелся в хвосте их потрепанных рядов, не отрывая глаз от неверно ступающих ног и поминутно ощупывая струп на щеке. То и дело из его горла вырывался резкий, хриплый смех, который выбивал других из монотонного забытья. Он без умолку бормотал, ни к кому не обращаясь, бессмысленный вздор о видениях Ада. Пару раз за день что-то выкрикивал о Сокровищнице.

– Вот уж Удар так Удар! Да уж! Да!

На Капитана он поглядывал с неприкрытым ужасом.

Если разбитый отряд и сохранял какую-то выдержку, то только благодаря Галиану. Везучий нансур вышел после Кил-Ауджаса почти невредимым, что сыграло ему на руку. Если не брать в расчет солдат, никто не относился к везению так серьезно, как скальперы. Галиан вместе с Поквасом и Ксонгисом образовали ядро избранных, некое подобие здравомыслящей элиты в отряде. Советуясь друг с другом, они обрели новый авторитет. Когда Капитан предлагал тот или иной курс действий, глаза Шкуродеров обращались к группе этих нансуров. И почти во всех случаях Галиан, не торопясь говорить, кивал головой в знак согласия: он был не настолько глуп, чтобы перечить Капитану.

А Капитан, в свою очередь, также не спешил провоцировать разногласия.

Ксонгис, как всегда, вырвавшись вперед, когда все за исключением Клирика едва передвигали ноги, рыскал по сторонам в поисках добычи. От его удачливости зависела общая судьба. Поквас, у которого вся голова была покрыта сгустками запекшейся крови, не осмеливался отходить далеко от Галиана. Каждый вечер, устраиваясь на ночлег, они втроем садились отдельно от остальных и, поедая куски мяса, приготовленного магическим образом, о чем-то тихо переговаривались. Ксонгис беспрестанно взглядывал по сторонам, поглаживая жиденькую жеккийскую бородку, его миндалевидные глаза изучали окружающих, даже когда он говорил или слушал своих соратников. Смеялся он редко. Поквас то и дело хватался за свой тальвар и порой бормотал молитвы. А в голосе слышался надрыв – того и гляди устроит какое бесчинство, будто пьяница, обиженный на весь мир. Порой он разражался взрывами хохота. Галиан всегда садился между ними, хоть в их маленьком треугольнике и не было центра. Бывший колоннарий вечно скреб щетину на подбородке. Он не упускал ни одной мелочи, присматривая за скальперами, и в глазах его читалось напряжение, как у встревоженного отца. Смеялся он негромко.

Неизвестно, по каким соображениям, но Сома и Сутадра оказались вне этой сложившейся группы. Сухощавый кианиец, Сутадра держался молчаливо и настороженно, как и прежде, только, пожалуй, еще напряженнее. Словно был готов вот-вот услышать признание убийцы любимой жены. На Сому все эти события повлияли меньше всего, он единственный был склонен говорить и действовать по-прежнему. И по правде говоря, нильнамеши-аристократы казались подозрительно невозмутимыми.

Ничто не должно было остаться прежним после Кил-Ауджаса.

Выжившие галеоты образовали другую небольшую группу, более мятежную по настроению, но внешне почтительную. Они порой даже позволяли себе сомневаться в цели путешествия, но тут же смирялись под ледяным взглядом Капитана. Отчего-то испытание Преисподней потребовало от них самой тяжелой дани. Раны у Вонарда, которые он тщательно скрывал, как побитая собака, начали нарывать. Он шагал с отстраненным видом человека, который просто переносит себя с места на место без всякого соображения или разумения. Хамерон постоянно вскрикивал во сне, а днем не мог сдержать рыданий. Только Конгеру, похоже, становилось лучше с течением дней. Несмотря на этот бесконечный поход, его хромота почти прошла.