С другой – шамес обязан хорошо понимать, чем занимается праведник, и разбираться в тонкостях духовной работы, дабы по неосторожности или недоразумению не вломиться в запретную дверь.

Ребе Шломо Бенцион решил проверить, не подойдет ли ему Лейзер. С одной стороны, болезнь помутила его разум, с другой – все-таки он много лет провел над книгами и что-нибудь из собранных знаний не могло не уцелеть.

Ранним утром, задолго до рассвета, ребе вышел из дома и двинулся на звук мерных ударов колотушки.

– За кого ты сегодня дежуришь? – спросил он сторожа.

– За Хаима-галантерейщика, – ответил тот, польщенный разговором с цадиком.

– А вчера за кого охранял местечко?

– За Пинхаса-шойхета.

– А позавчера?

– За купца Милю.

– А за кого сегодня дежурит уважаемый ребе? – вежливо осведомился сторож.

Цадик задумался. В первое мгновение простоватость сторожа, задавшего столь нелепый вопрос, его обрадовала. Но это лишь в первое мгновение. Вопрос, казалось бы, прямо вытекающий из беседы, был далек от нелепости, вытягивая за собой целую цепочку образов и предположений. Якобы просто повторив слова ребе, Лейзер спросил об очень глубоком, коренном.

Все это время, словно понимая, что происходит в голове цадика, он стоял рядом, не произнося ни звука.

– Хорошо, – сказал ребе, дойдя в размышлениях до порога, за которым требовалось углубленное изучение некоторых разделов Учения. – Ты мне подходишь. Оставь свою колотушку, с этой минуты ты мой шамес.

Лейзер прослужил у ребе Шломо Бенциона полтора десятка лет. Спал в соседней комнате, ходил вместе с ним в микву, молился рядом с цадиком, прислуживал за столом, ел вместе с ним ту же самую пищу, принимал и передавал квитлы, впускал посетителей, выполнял многочисленные поручения. Ни один человек на свете не знал столько об открытой и скрытой жизни цадика.

Пришел срок, и жизнь повернулась так, что Лейзеру пришлось расстаться с праведником. Слух о том, что в Тель-Авив приехал шамес самого ребе Шломо Бенциона, моментально разнесся по Святой земле. Чернобыльские хасиды из Иерусалима, Хеврона и Тверии принялись донимать Лейзера просьбами рассказать о цадике.

– Но я ничего не помню, – недоуменно таращился тот. – Память у меня плохая, уж извините.

Разумеется, одни принимали его слова за чистую монету, другие были убеждены, что шамес специально строит из себя дурачка, не желая выставлять на свет тайные стороны духовной работы праведника.

В конце концов, хасиды насели на него и упросили припомнить хоть что-нибудь.

– Да, вот как оно было, – после долгих уговоров уступил шамес. – Пошли мы утром в микву. Зимой, до рассвета, на улице темно, тишина полная, только снег под ногами скрипит. В микве тьма египетская, хоть глаз выколи. И зябко, миква-то холодная, без печки. Я стоял со свечкой в руках, а ребе окунался. Окунался и окунался, окунался и окунался, о чем он там себе думал в ледяной воде, какие мысли в голове держал, уж не знаю. Когда свечка догорать стала, я сказал: «Уважаемый ребе, пора вылезать». А цадик словно не услышал и продолжил плескаться. Тогда я голос повысил: «Вы как хотите, уважаемый ребе, но я боюсь темноты и без огня не останусь ни одной секунды». – «Тогда почему же ты еще одну свечку не взял?» – спросил ребе Шломо Бенцион. «Да разве я думал, что уважаемый ребе купальню тут устроит, словно на дворе лето, а не середина зимы». – «Ладно, – сказал цадик, – выйди из миквы, отломи сосульку с крыши и зажги». Я за годы службы давно перестал удивляться. Вышел на крыльцо, отломил сосульку, поднес ее к огоньку, и та запылала, точно настоящая свечка.