И вот однажды уже старую грузную Ахматову выпустили за границу. Ей вручали итальянскую премию Этна-Таормина. В 1963 году.

Они вместе с сопровождающей ее дамой поднялись в номер, где и должны были прожить несколько дней.

В номере стояла только одна узкая кровать и какая-то почти декоративная кушетка, на которой и сидеть было невозможно.

– Они что-то напутали! – сказала знакомая. – Я сейчас спущусь к администратору и попрошу принести в номер вторую кровать.

– Не смейте! Даже не думайте этого сделать! – вдруг закричала Ахматова, а кричать она умела и в гневе была страшна. – Вдруг это здесь так принято! А мы не знаем!

Подумать только! Что сделало время, люди, политический строй, вся жизнь, государственный патриотизм с той гибкой женщиной, которая, не застав своего любовника дома, стала бросать ему через окошко над воротами мастерской красные парижские розы. Одну за другой, одну за другой. И они падали с той стороны совсем беззвучно.

– Как вы смогли пробраться в квартиру, когда ключ был у меня? Розы лежали так красиво, что это не могло быть случайностью.

– Никак. Я просто их бросала и бросала. Они сами так легли. Я не виновата.

Я иду по улице и вижу рекламную аптечную раскладушку: «Мы патриоты. У нас в продаже всегда есть лекарства отечественного производителя».

Я открываю интернет и читаю о том, что вице-премьер Ольга Голодец выступила с заявлением, что правительство не приветствует лечение россиян за рубежом.

Поговорим, как сильфида с сильфидой. А именно – о Пушкине.

Удивительное дело. Имея такой великий корпус текстов XIX–XX столетий, мы все равно продолжаем говорить, что самый нежный, самый высокий, самый любимый – он. Бедный Маяковский и компания – единственные, кто хоть что-то хотели сделать с этим культом. Пусть это и была только бравада. Бравада и вызов. Но само наличие осознанного вызова говорит об этом действии (желании сбросить с корабля современности) больше, чем что бы то ни было.

Помните у Ходасевича: «Мы будем перекликаться его именем в наступающих сумерках»? Помните у Блока в его знаменитой Пушкинской речи: «Веселое имя Пушкин»?

Неужели больше нечем перекликаться? Неужели больше нет других веселых имен?

В конце концов, какой Пушкин, когда у нас уже был Толстой? Кстати, Толстой. Здесь он был куда свободнее многих и о большинстве текстов Пушкина говорил крайне прохладно. Ну, он и Шекспира не жаловал. Люблю Толстого! Не за тайную свободу (надеюсь, вы опознали цитату), а за реальную. Это, я думаю, и есть основной пунктум.

Вся эта патологическая любовь от нашей несвободы. «Если не Пушкин, то кто?» В этом смысле показательна любовь нашего народа к фамилиям, начинающимся на этот слог. Пушкин, Путин, Пугачева.

Ну вот, как известно, последняя из этого списка по недавнему соцопросу была названа одной из главных персон года. Я люблю Пугачеву, но не могу не спросить: почему она? Этого сейчас достаточно – суррогатного материнства и двух прелестных малюток, – чтобы стать персоной года?