Миг спустя он поворачивается ко мне и низко кланяется, щелкнув пятками.

– Спокойной ночи, Якоб. Надеюсь, Кинко позаботится, чтобы тебе было удобно.

Кинко бросает на него угрюмый взгляд.

Август приглаживает ладонями волосы и выходит, хлопнув дверью. Пока над нами слышатся его шаги, я таращусь на грубо отесанное дерево. А потом поворачиваюсь.

Кинко и собака глядят на меня в упор. Собака обнажает чубы и рычит.

Ночь я провожу на мятой попоне у стены – какая уж тут раскладушка? Попона к тому же еще и сырая. Кто бы ни сработал из досок эту комнатушку, особых стараний он явно не приложил: на мою попону и дождь пролился, и роса выпала.

Я вздрагиваю и просыпаюсь. Руки и шея расчесаны до крови. Не знаю, то ли дело в конском волосе, то ли меня покусали блохи, да и знать не хочу. В щелях между досками видно темное ночное небо, а поезд все еще катится.

Меня разбудил сон, но подробностей не помню. Закрыв глаза, я принимаюсь копаться в отдаленных уголках памяти.

Вот мама. Она стоит во дворе в синем платье с подсолнухами и развешивает на веревке белье. Во рту у нее деревянные прищепки, на переднике тоже, а в руках простыня. Мама тихонько напевает по-польски.

Вспышка.

Я лежу на полу и глазею на свисающие надо мной груди стриптизерши. Ее коричневые соски размером с оладьи раскачиваются кругами, туда-сюда – ШЛЁП! Туда-сюда – ШЛЁП! Сперва меня охватывает возбуждение, потом угрызения совести, потом начинает тошнить.

А потом я…

Я…

Я разнюнился, как старый дурак.

Должно быть, я уснул. Готов поклясться, миг тому назад мне было двадцать три – а туг вдруг это жалкое иссохшее тело.

Я всхлипываю и вытираю дурацкие слезы, пытаясь взять себя в руки: ведь та пухленькая девушка в розовом снова здесь. Не то она снова дежурит, не то я уже окончательно потерял счет дням. Хотел бы я знать, как оно на самом деле.

А еще хотел бы припомнить, как ее зовут, но не могу. Вот что значит девяносто лет. Или девяносто три.

– Доброе утро, мистер Янковский! – приветствует меня сиделка, включая свет. Подойдя к окну, она приподнимает жалюзи и впускает в комнату солнце. – Подъем-встаем.

– А смысл? – бормочу я.

– А смысл в том, что Господь соизволил даровать вам еще один день, – отвечает она, подходя к моей кровати и нажимая кнопку на поручне. Кровать начинает жужжать. Мгновение спустя я уже не лежу, а сижу. – Кроме того, завтра вы идете в цирк.

В цирк! Стало быть, со счета я все же не сбился.

Надев на градусник одноразовый колпачок, она вставляет его мне в ухо. Так меня тычут и тормошат каждое утро. Я чувствую себя извлеченным из глубин морозильника куском мяса, про которое пока не решили, протухло оно или еще нет.

Градусник пищит, сиделка бросает одноразовый колпачок в мусорную корзину и записывает что-то в моей карте, а затем достает из шкафчика прибор для измерения давления.

– Ну что, будете завтракать в столовой – или принести вам что-нибудь сюда? – спрашивает она, обернув манжету вокруг моей руки и накачивая воздух.

– Не буду я завтракать.

– Как же так, мистер Янковский? – говорит она, прижимая стетоскоп к внутренней стороне моего локтя и следя за шкалой прибора. – Вам нужны силы.

Я пытаюсь прочесть, как ее зовут.

– А зачем? Мне разве бежать марафон?

– Нет, но если вы разболеетесь, то не попадете в цирк, – отвечает она. Выпустив воздух из манжеты, она снимает прибор с моей руки и убирает в шкаф.

Наконец-то мне удается прочесть ее имя!

– Тогда я позавтракаю здесь, Розмари, – говорю я. Пусть думает, что я помню, как ее зовут. Делать вид, что с головой у тебя все в порядке, не так-то просто, но важно. В конце концов, я еще не окончательно спятил. Просто мне приходится держать в голове больше, чем другим.