Проще говоря, отцу всегда не хватало денег.

Коммунальные услуги он всегда оплачивал с опозданием. Счета за прошлогодний косметический ремонт были просрочены. Церковный орга́н нуждался в реставрации и простаивал уже год, заменившее его пианино тоже успело расстроиться. Даже отцовское жалованье находилось под угрозой. Уверен, что на каждую проблему, которую мои родители обсуждали вечерами, взявшись за руки, приходился десяток неизвестных мне бед. Как-то раз я вошел к ним, притворился, что случайно услышал о денежных затруднениях, вот только сейчас, и вызвался устроиться на вечернюю работу.

– Лиам, твое стремление похвально, – ответил отец, – но ты неверно все истолковал. Не стоит беспокоиться, у нас все хорошо. Учись спокойно, на все остальное – воля Божья.

Да, он часто изъяснялся в возвышенных терминах. Он произнес эти слова искренне, так сильно волнуясь, что ямочки на щеках и подбородке едва не разгладились. Открытые голубые глаза изо всех сил старались убедить меня в правоте его слов. Если бы не эта искренность, я мог бы воскликнуть: «Пощады!» – или, того хуже, засмеяться. Но ничего такого не произошло, и я вышел из гостиной с чувством выполненного долга. Я предложил помощь, но получил отказ. Я умыл руки, наподобие Понтия Пилата, пусть и не так решительно.

Никто из присутствовавших на похоронах не сказал открыто, что отца столкнули с лестницы. Никто не заикнулся о том, что он от имени церкви влез в долги, в серьезные долги. И никто не предположил, что ради денег пастор связался с сомнительными субъектами – пусть набожными, пусть регулярно посещавшими церковь, но все же людьми, для которых и придумали презрительный термин «субъект».

Сплетники ни о чем не заявляли прямо. Из обрывков разговоров я составил картину случившегося – так, как это мне представлялось. В зависимости от интонации слова «вот молодец» могут быть похвалой или обвинением. Я понимал это, несмотря на юный возраст, и ходил между собравшимися, принимая соболезнования, никому не доверяя, стараясь прочесть в каждом взгляде признание вины. За мной семенил брат, еще не полностью осознавший внезапную потерю отца. Я был потрясен не меньше Дрю, но старался держаться стойко, скрывая смятение. Мой отец был в самом расцвете сил, занимался спортом, правильно питался, не имел вредных привычек, вовремя ложился спать, вставал с петухами. И пусть в церковных делах он спотыкался, на церковной лестнице после воскресной проповеди он споткнуться не мог. Это я знал наверняка.

А вот коронер не был так уверен. Симптомов сердечного приступа и других проблем со здоровьем, из-за которых отец мог упасть или потерять сознание, не обнаружили, и основная версия заключалась в том, что он просто поскользнулся. Полная чушь, если учесть, что он тысячи раз спускался по этой лестнице; она была прекрасно освещена и даже не скрипела, хотя в целом церкви не помешал бы ремонт. Для меня все было ясно: здоровье отца здесь ни при чем, лестница тоже, и уж точно он не совершал самоубийства. Христос был куда более склонен к суициду, чем мой отец. Нет, я твердо знал, что его столкнули. Единственным камнем преткновения оставалось отсутствие свидетелей. В тот день рядом с отцом никого не видели, и никто не слышал, как он упал или кричал. Я отгонял от себя мысль о том, с каким звуком треснул отцовский череп – возможно, примерно так же утром того дня хрустнула и раскололась дыня, которую он в рассеянности уронил, – и вспоминал притчу о дереве, что валится беззвучно, ведь в лесу никто не услышит его падения. Все это выглядит жалко, но новые эмоции были мне совершенно незнакомы, и я приспосабливался в меру своих возможностей. Я не спал по ночам, забросил приставку и включал телевизор без звука, чтобы не умереть со скуки. Я повидал всех знакомых отца, с которыми он встречался в последние несколько месяцев, но ни один не вызвал у меня подозрений.