Яким поднял глаза и руки к небу:

– Твори, Господи, волю Свою, но… пфу-у-у…

И, крепко зарядив нос внеочередной понюшкой доброго табаку, он сокрушенно взялся за дело…

– Да ты у меня пошевеливайся, черт тебя возьми! – бешено крикнул Пушкин. – Н-ну?! И пошли кого-нибудь скорей за лошадьми.

Опальный Ермолов сидел в большом, заставленном по стенам множеством книг кабинете своего орловского дома и мучительно трудился над своими записками о 1812 г. Не записать все, что он, прославленный герой, видел и пережил в эти годы, было нельзя, – уж очень много всякого вранья было пущено в оборот, – но записать… Большого роста, в зеленой черкеске с гозырями, с большой седой головой, – голова тигра на геркулесовом торсе, – с круглым, грубоватым лицом и круглыми, полными огня серыми глазами, он был на месте во главе полков, но неуклюж и жалок у письменного стола. Он с трудом нанизывал одну дубовую фразу на другую, но вместо живых и интересных записок у него выходила какая-то стоеросовая писарская реляция, от которой мутило и его самого…

Воином проявил он себя очень рано. Во время штурма Праги к нему подскакал Суворов.

– Помилуй Бог! – не без удивления воскликнул маленький, сухенький генерал. – Ты, молодой человек, так палишь, что враз весь порох расстреляешь…

– Ничего, ваше сиятельство! – засмеялся молодой артиллерист. – Мы отбили здесь по близости пороховой погреб и посылаем неприятелю его же снаряды…

Суворов любил шустрые ответы, и молодой капитан получил из его рук Георгия.

При Павле он был дважды сослан. Сидел раз в Алексеевском равелине. Но без него все же как-то обходиться не могли. В 1812-м он особенно выдвинулся. Ему принадлежит слава Кульмской победы: он понял важность удержания Теплица и выходов из гор по дорогам из Саксонии в Богемию, по которым, проиграв сражение под Бауценом, отступала союзная армия. Но, вознесенный на полях сражений, дома он становился все подозрительнее. Ропот офицеров, вернувшихся из парижского похода на домашние беспорядки, находил в Ермолове сочувственный отклик. И за ним поглядывали. Но он был осторожен. Проездом из Петербурга на Кавказ Ермолов встретился в Москве с Фонвизиным – который теперь по делу 14 декабря отбывал каторгу – и воскликнул:

– А ну, поди-ка сюда, величайший из карбонари!.. Здравствуй… Я ничего не хочу знать, что у вас тут делается, – понял? – но скажу тебе по секрету, что он вас так боится, как я желал бы, чтобы он меня боялся…

На Кавказе уже при Николае к нему был подослан шпионом Дибич, но, хотя он никаких заговоров против России у «проконсула Кавказа» и не открыл, тем не менее Ермолов был смещен и теперь сидел и мучился в своей библиотеке…

В двери раздался осторожный стук.

– Ну, что еще там? – сердито крикнул генерал. Вистовой просунул голову в дверь.

– Так что Александр Сергеич Пушкин желают видеть ваше высокопревосходительство…

– Кто?! – с удивлением повернулся к нему всем своим сильным телом Ермолов.

– Александр Сергеич Пушкин… Они сами так назвались…

– Проси…

Он прикрыл корявую рукопись свою какой-то книгой, загремел креслом и твердым шагом направился к двери. Навстречу ему уже сиял белым оскалом небольшой человечек. Ермолов с улыбкой протянул ему руку. «Неприятная улыбка, неестественная», – отметил Пушкин и рассыпался в любезностях.

– Милости прошу, милости прошу, – радушно говорил Ермолов. – Чайку прикажете?

– Благодарю покорно… Только что позавтракал…

– Ну, садитесь… Каким это ветром занесло вас в наши Палестины?

– Я решил проехаться на Кавказ, в действующую армию, – отвечал Пушкин. – Но было бы грешно не навестить по пути вас. Правда, пришлось сделать крюк около двухсот верст, но для такого героя, как говорится, и двести верст не околица…