мать и детёныши, но самое страшное —
на животе у них колёсики,
как от маленьких велосипедиков – вместо лапок,
на воде от них треугольнички и след, как от самолётиков,
иногда утёнок разгоняется и быстро так
на своих колёсиках
перегоняет маму,
видит старика-ворону и кричит: «Караул! Пожар!»,
а мама ему: «Заткнись, малый!»,
а старик ему:
«Кар-р-р»
а люди в это время ничего не слышат, не видят,
на том берегу озера беседуют о своём человечьем,
папа с сыном пускают бумажного змея,
а змей всё падает, не взлетает, слабенький ветер,
и папа сыну кричит «Разгонись и беги!»,
сын бежит, но змей цепляется за сосну,
детский плач звучит между сосен,
несётся по ветру,
а змей такой красный, упал и лежит на песке,
и тогда утёнок спрашивает у матери:
«что это значит, кря?»
и мать ему отвечает:
тяжело человеку быть человеком
на враждебной ему земле,
нашей волшебной земле,
и больно ему и трудно, когда красный змей его детства
лежит на песке,
оттого, что даже в его любви и молитве
есть маета, но
легче ему если он может на исподе левого глаза
найти оборотное зеркало, и тогда он видит
то, что на самом деле,
непостижимое, странное, страшное и прекрасное:
город в песке и очки старика-пескаря,
ворону-оборотня, уток на колёсиках,
и тогда человек быстро-быстро записывает какие-то слова,
глаза у него горят
и на лице улыбка.
«тени чаек ищут крича…»
тени чаек ищут крича
пропавшее сокровище на выгоревшем песке
город на острове, Морская София,
провожает старое солнце,
каждый вечер рыбы всплывают на поверхность воды,
трава становится горькой
ладан окуривает ядра пушек и чугунные якоря
женщины, безумные, как журавли
глядятся в покрытые ряской пруды,
в затмение, длящееся над морем, в помутнение
хрусталика ока утопшего бога;
они ложатся на землю, когда пушки стреляют
в полдень, они абсурдны и ветрены,
хохочут, взобравшись на старый маяк
с вершины маяка видно, как солнце
прижигает неровные края ран побережья
в башне смотритель ещё хранит
истлевшие карты в проекции меркатора и атласы
звёздного неба
спускаясь на побережье, он счищает песок
во время отлива с лиц утонувших богов,
влекомые музыкой, не зависящей от причин, как любовь
безумные женщины с хохотом несутся мимо него
в чёрные ольшаники у залива
«от рожденья душа умирает одна в пустыне…»
от рожденья душа умирает одна в пустыне
и любовь друга её утешает
а что есть огонь? есть огонь, выжигающий любовь.
если ты прокрался в чужую пустыню,
но не чтоб приложить к губам мокрую губку,
а чтобы предать, —
разгорится огонь
запечатает и твои начала
если захочешь снять печати – иди к нему, другу,
что давно простил тебя
за твоё несчастье
не там, где он ходит в мире в любви и славе
не там, где он ходит перед Богом в святом сиянье —
снова иди в пустыню, где он умирает
но не неси с собой воду – только свои печати
ты уже никогда не утешишь друга
ты думал увидеть друга, но там на суд над тобой соберутся
гневные боги,
не простившие тебе того, что простил он
и если они отпустят тебя за твоё несчастье,
никто не знает, спадут ли твои печати
но нет иного
«ушли в поля те, кто ел со мной хлеб…»
ушли в поля те, кто ел со мной хлеб
сон плывёт в тёмной воде
гораздо глубже чем можно подумать
тихо как птицы и солнце
помилован
я
IV
Walking Dead
«я вмешивалась…»
я вмешивалась
я требовала справедливости
готовился отъезд, и меня забыли
шли по шоссе и шутили
а я сидела в прихожей на вечеринке и как-то незаметно
забралась в шкаф
мне было там так
как
ну а она
приказала всем покинуть свои места и пройти к автобусу
что за автобус и куда она не уточнила
я вспомнила одну историю:
людей собрали, завязали глаза и отвезли
на корабль полный рыбы