– …Немного осталось, может, день, может, неделя, – услышала она голос бабушки. – Вы уж не оставьте девочку мою, заклинаю вас. У нее ведь никого нет, кроме меня. И поддержать в жизни некому. Вы человек порядочный, надежный, обещайте помочь, если что. На вас только и надеюсь.

Катя обмерла. По всей видимости, бабушка обращалась к нелюдимому соседу, и речь шла о ней, Кате. Да как она может, совсем чужому человеку!..

– Не волнуйтесь вы, Катерина Васильевна, – прогудел в ответ низкий мужской голос. – Она девушка взрослая, сама себе хозяйка. Если что по хозяйству, я, конечно, всегда помогу, только вряд ли ей деревенская жизнь по нраву, она же в Питере живет, вы говорили. Не думайте вы о плохом, бога ради! Что вы все помирать собираетесь! Никто не знает свой срок…

– Я знаю, Николай Петрович, – спокойно сказала бабушка. – Старые знают, поверьте мне. И не про хозяйство я. Вот похороны эти, хлопоты – ей тяжело будет, а помочь некому решительно. И дальше ей одной страшно будет в жизни. Помогите вы, я спокойна буду на том свете.

– От ты, елки зеленые! – громыхнул сосед. – Ну вы совсем, Катерина Васильевна! Конечно, помогу, если нужно будет, только рано вы засобирались. Все! Бойлер я вам починил, пойду, не говорите мне больше нечего, мы еще с вами по грибы сходим!

Катя отскочила от двери, спрыгнула с крылечка. Ей было неловко, что подслушала разговор, который вовсе не предназначался для ее ушей. Но возмущение захлестывало: бабушка, родная бабушка, препоручала ее какому-то хмурому индюку, который даже разговаривать толком не умеет.

«Индюк» вышел на крыльцо, оглянулся, увидел Катю. Мотнул коротко стриженной головой и, не прощаясь, открыл калитку.

Катя тихонько прошла в дом, заглянула в бабушкину комнату. Та лежала, положив поверх одеяла худые сморщенные руки, по форме кисти, по длине пальцев так похожие на ее собственные, что Катя опять чуть не заплакала.

– Бабуля, ты как? – Сглотнув, она склонилась над постелью.

Бабушка открыла глаза, улыбнулась:

– Все хорошо, Катюш. Я тебе сказать хотела, там в комоде, в верхнем ящике, мое завещание и деньги, на всякий случай…

– Ты что, бабуль, какое завещание, что ты говоришь…

– Подожди, дай сказать… Это чтобы ты не металась, если что. Я все приготовила, там платье, белье, туфли. И помни, Николай Петрович тебе первый помощник, если сама не справишься…

– Грубиян он, твой Николай Петрович. Разговаривать не умеет, – насупилась Катя.

– Коля-то? Ну какой он грубиян, он застенчивый очень, и мальчиком такой был, душа нежная…

– Так ты его учила, что ли? – с опозданием догадалась Катя. – Тогда почему по отчеству величаешь?

– Ну как же… Он герой, за родину сражался, тяжелую рану получил… Как же мне его не величать, – усмехнулась бабушка. – Я им горжуcь, мальчик золотой.

– Мальчик! – фыркнула Катя. – Какой он мальчик, мужик неотесанный! Ни здрасте, ни пожалуйста!

– Ну ладно, не кипятись, – едва заметно улыбнулась бабушка. – Иди прими душ, Николай Петрович все починил, руки-то золотые у него.

Николай вернулся домой расстроенный. Катерина Васильевна явно сдала даже по сравнению с позавчерашним вечером, когда он привез ее из больницы и отбил по ее просьбе телеграмму в Питер. Он вспомнил, как с недобрым чувством к этой вертихвостке-внучке выводил слова на бланке. Катерина Васильевна не жаловалась, что внучка забыла ее и глаз не кажет. Но все время, даже на больничной койке, беспокоилась: как там Катюша, не случилось ли с драгоценной внучкой чего?

Николай совсем не помнил эту самую внучку. Точнее, помнил какую-то пигалицу с двумя бантиками в косах, которая все время прыгала в классики перед домом учительницы. А взрослой барышней он ее не то не видел, не то не запомнил. Впрочем, уехав из села в училище двадцать лет назад, он наезжал редко и ненадолго – на несколько дней, чтобы помочь бабе Зине по огороду весной да осенью.