– Кто готовил письменное показание под присягой? – спрашиваю я.

В ответ – молчание.

– Послушайте, оно написано явно под диктовку юриста. Ни один обычный человек так не говорит. Это ваша работа, Гувер?

Гувер, стараясь сохранить самообладание, но сейчас явно не в себе, произносит нечто удивительное даже для Кауфмана:

– Судья, мы можем продолжить с Тротсом, пока мистер Радд посидит за решеткой.

Я не могу сдержать смех, а Кауфман дергается, будто от пощечины.

– Давайте, флаг вам в руки, – издевательски говорю я. – Вы завалили дело с самого первого дня, так что валяйте, устройте Гарди отмену решения.

– Нет, – вмешивается судья Кауфман. – Мистер Тротс до сих пор не произнес ни слова, так что пусть сидит болванчиком и дальше. – Хоть эта фраза и не может не развеселить, я пристально смотрю на его честь, а потом перевожу взгляд на секретаря, которая все аккуратно протоколирует.

– Вычеркните это! – раздраженно рявкает на нее судья, опомнившись.

Что за дебил! Судебный процесс часто превращается в настоящий цирк, где все выходит из-под контроля. Попытка от души надо мной поглумиться, казавшаяся вначале сплошным удовольствием, вдруг обернулась серьезной проблемой, во всяком случае для них.

Я не хочу, чтобы Гувер выступал с новыми блестящими идеями, хотя никакой опасности они и не представляют, и, чтобы вывести его из себя, подливаю масла в огонь:

– Из всех своих глупостей на суде сейчас вы превзошли самого себя. Бенни Тротс! Гениально! Вот кто вам нужен на моем месте.

– Так в чем заключается ваша позиция, мистер Радд? – интересуется Кауфман.

– Я не вернусь в зал суда, пока не пройдет слушание по неправомерному контакту с присяжной номер восемь, восхитительной миссис Глинной Ростон. Если вы расцениваете это как неуважение к суду, отправьте меня за решетку. На данном этапе неправильное судебное разбирательство для меня предпочтительнее тройного оргазма.

– Выбирайте выражения, мистер Радд.

Гувер начинает ерзать и заикаться:

– В общем, э-э… судья, полагаю, что к неправомерному контакту и неуважению к суду мы, наверное, могли бы вернуться, скажем, после процесса или типа того. Мне бы хотелось продолжить допрос свидетелей. А все остальное, э-э… не так важно на данном этапе.

– А тогда зачем вы все это затеяли, Гувер? – спрашиваю я. – Чего ради вы, придурки, так возбудились по поводу неправомерного контакта, отлично зная, что эта Уайлдфэнг нагло врет?

– Попрошу воздержаться от подобных слов в мой адрес, – фыркает судья Кауфман.

– Прошу прощения, судья, я не имел в виду вас. Я говорил о сотрудниках прокуратуры, включая и самого окружного прокурора.

– Предлагаю всем успокоиться и сбавить тон, – произносит Кауфман.

– Прошу меня извинить, – говорю я с убийственным сарказмом.

Гувер подходит к окну и смотрит на ряды неказистых строений, тянущихся вдоль центральной улицы Майлоу. Кауфман отворачивается к книжному шкафу за своим столом и разглядывает книги, которые ни разу в жизни не брал в руки. В воздухе висит напряжение. Предстоит принять трудное решение, причем быстро, и если его честь сейчас совершит ошибку, ее последствия будут давать о себе знать долгие годы.

Наконец он поворачивается и говорит:

– Полагаю, нам следует допросить присяжную номер восемь, но не в зале суда. Мы проведем расследование прямо здесь.

Затем происходит то, чего не любят ни стороны процесса, ни присяжные, ни публика. Остаток дня мы проводим в тесном кабинете судьи Кауфмана, препираясь и отчаянно споря о трактовке моего поведения в рамках имевшего место неправомерного контакта с присяжным заседателем. Доставляют и приводят к присяге перепуганную Глинну Ростон. От страха она едва способна соображать и сразу начинает со лжи, утверждая, что не обсуждала процесс дома. На перекрестном допросе я наскакиваю на нее с такой яростью, что удивляю даже Кауфмана и Гувера. Она покидает кабинет в рыданиях. Затем приводят ее чокнутую дочь Марлоу Уайлдфэнг, и она повторяет свой незатейливый рассказ в ходе допроса, который неуклюже проводит Дэн Гувер, так и не сумевший прийти в себя. Когда ее передают мне, я любезно вожу ее по благоухающим аллеям, а потом вспарываю ей горло от уха до уха. Через десять минут она плачет, задыхается и проклинает ту минуту, когда окликнула меня в спорт-комплексе. Что в письменном показании под присягой она лгала, уже ни у кого нет сомнений. Даже судья Кауфман не удерживается от вопроса: