– Уж не знаю, что, ты считаешь, должно меня волновать, – донесся голос Джеральда из его комнаты. – Минетта – не должна, шахты – тоже, и все остальное в придачу.

– Да все, что угодно, Джеральд. Просто меня это не интересует, – сказал Беркин.

– И что же мне делать? – раздался голос Джеральда.

– Что хочешь! А что делать мне?

Джеральд молчал, и Беркин понимал, что тот думает.

– Черт меня подери, если я знаю, – добродушно отозвался Джеральд.

– Видишь ли, – сказал Беркин, – часть тебя хочет Минетту, и ничего, кроме нее, другая – управлять шахтами, заниматься бизнесом и ничем больше – в этом ты весь, в раздрызге…

– А еще одна часть хочет чего-то другого, – произнес Джеральд необычно тихим и искренним голосом.

– И чего же? – спросил удивленный Беркин.

– Я надеялся, что ты мне скажешь, – ответил Джеральд.

Воцарилось молчание.

– Как я могу сказать – я и свой путь не могу отыскать, не то что твой. Но ты можешь жениться, – нашелся Беркин.

– На ком? На Минетте? – спросил Джеральд.

– А почему нет? – Беркин встал и подошел к окну.

– Вижу, ты считаешь женитьбу панацеей. Но тогда почему не испробовал на себе? Ты сам основательно болен.

– Согласен, – сказал Беркин. – Но я пойду напрямик.

– Ты имеешь в виду женитьбу?

– Да, – упрямо подтвердил Беркин.

– И нет, – прибавил Джеральд. – Нет, нет, нет, дружище.

Снова воцарилось молчание, в нем ощущалась напряженная враждебность. Они всегда сохраняли дистанцию между собой, дорожа свободой, не желая быть связанными дружескими обязательствами. И все же их непонятным образом тянуло друг к другу.

– Salvator femininus[21], – насмешливо произнес Джеральд.

– А почему бы нет? – сказал Беркин.

– Никаких возражений, если это поможет. А на ком ты хочешь жениться?

– На женщине.

– Уже неплохо, – сказал Джеральд.

Беркин и Джеральд последними вышли к завтраку. Гермиона же любила, чтобы все вставали рано, страдая при мысли, что ее день может сократиться, – она не хотела обкрадывать себя. Гермиона словно брала время за горло, выдавливая из него свою жизнь. Утром она была бледная и мрачная, как будто о ней забыли. Но в ней все равно чувствовалась сила, воля никогда ее не покидала. Молодые люди, войдя в столовую, сразу же почувствовали напряжение в атмосфере.

Подняв голову, Гермиона произнесла нараспев:

– Доброе утро! Хорошо спали? Я очень рада.

И отвернулась, не дожидаясь ответа. Беркин, прекрасно ее знающий, понял, что она решила его не замечать.

– Берите что хотите с сервировочного стола, – сказал Александр голосом, в котором слышались недовольные нотки. – Надеюсь, еда еще не остыла. О Боже! Руперт, выключи, пожалуйста, огонь под блюдами. Спасибо.

Когда Гермиона сердилась, Александр тоже принимал властный тон. Он всегда подражал сестре. Беркин сел и окинул взглядом стол. За годы близости с Гермионой он привык к этому дому, этой комнате, этой атмосфере, но теперь все изменилось: он чувствовал, что все здесь ему чуждо. Как хорошо он знал Гермиону, молча сидевшую с прямой спиной, погруженную в свои мысли, но не терявшую при этом ни силы, ни власти! Он знал ее как свои пять пальцев – так хорошо, что это казалось почти безумием. Трудно было поверить, что он не сходит с ума и не находится в зале властителей в одной из египетских гробниц, где мертвые восседают с незапамятных времен, внушая благоговейный ужас. Как досконально изучил он Джошуа Мэттесона, безостановочно что-то бубнящего грубоватым голосом в несколько жеманной манере, всегда нечто умное, всегда интересное, но никогда – новое; все, что он говорил, было давно известно, как бы свежо и умно это ни звучало. Александр, современный хозяин, снисходительный и раскованный; фройляйн, так очаровательно со всеми соглашавшаяся, как ей и положено; изящная графиня, все понимающая, но предпочитающая вести свою маленькую игру, бесстрастная и холодная, как ласка, которая следит за происходящим из укрытия: она развлекается, ничем себя не выдавая; и наконец мисс Брэдли, скучная и услужливая, Гермиона обращалась к ней с холодным и снисходительным презрением, такое отношение перенимали и остальные – все они были давно известны Беркину, и общение с ними напоминало игру, в которой роли фигур никогда не менялись, в ней были ферзь, кони, пешки, и они вели себя, как сотни лет назад, – те же фигуры двигались в одной из бесконечных комбинаций. Сама игра всем известна, и то, что она все еще существует, – сущее безумие, она исчерпала себя.