Гнев способен помочь тебе выжить, но при этом отбирает много жизненных сил.

Временами, чувствуя себя больным и слишком слабым, чтобы держать весло, я все равно налегал на него, потому что, если бы только я дрогнул, меня мигом вышвырнули бы за борт. Я налегал на весло, когда меня рвало, налегал, когда потел или дрожал от лихорадки, и тогда, когда у меня болел каждый мускул. Я налегал на весло в дождь и в солнце, когда дул ветер и шел мокрый снег. Помню, когда у меня началась сильная лихорадка, я решил, что сейчас умру. Я даже хотел умереть, но Финан потихоньку выругал меня.

– Ты ничтожный сакс, – выговаривал он мне, – ты слабак. Ты жалкий отброс племени саксов.

Я что-то крякнул в ответ, и он снова на меня зарычал, на этот раз громче, так что Хакка услышал его с носа судна.

– Твои враги ведь только того и хотят, чтобы ты сдох, – увещевал меня Финан. – Так покажи им, что они просчитались и никогда этого не дождутся. Налегай на весло, ты, жалкий саксонский ублюдок, налегай!

Тут Хакка ударил его: нам запрещалось разговаривать.

В другой раз я сделал то же самое для Финана. Помню, как одной рукой обнимал его за плечи, а другой насильно кормил кашей.

– Ты должен выжить, ублюдок, – втолковывал я ему. – Нельзя позволить этим эрслингам тебя победить. Надо обязательно выжить!

И он выжил.

Тем летом мы отправились на север, пройдя по реке, которая петляла по поросшим мхом и березами берегам. Мы забрались далеко на север, где в тени все еще виднелись островки нерастаявшего снега, и купили шкуры северных оленей в деревне, стоявшей среди берез. Потом мы вернулись в море. Шкуры мы обменяли на моржовые клыки и китовый ус, которые, в свою очередь, выменяли на янтарь и гагачий пух.

Мы везли солод и котиковые шкуры, меха и солонину, железную руду и овечью шерсть. В одной окруженной камнями бухточке мы провели два дня, загружая сланец, который после превратился в точильные камни, и Сверри обменял точильные камни на гребни, сделанные из оленьего рога, и на большие мотки канатов из шкуры тюленя, а еще на дюжину тяжелых слитков бронзы.

Все это мы отвезли обратно в Ютландию и отправились в Хайтабу, огромный торговый порт, такой большой, что там имелся поселок рабов. Нас загнали в этот поселок. Его окружали высокие стены, которые охраняли люди с копьями.

Финан встретил там какого-то соплеменника-ирландца, а я разыскал сакса, которого взяли в плен датчане у побережья Южной Англии. Король Гутрум, сказал этот сакс, вернулся в Восточную Англию, где стал называть себя Этельстаном и строить церкви. Насколько знал мой новый знакомый, Альфред все еще был жив. Датчане, обосновавшиеся в Восточной Англии, не совершали набегов на Уэссекс, но он слышал, что Альфред все равно строит на границе крепости. Сакс ничего не знал о судьбе датских заложников, а потому не мог рассказать, выпустили ли Рагнара. Этот человек также не сообщил мне никаких новостей о Гутреде из Нортумбрии, поэтому, встав посредине поселка, я принялся выкрикивать:

– Эй, есть здесь кто-нибудь из Нортумбрии?

Люди тупо смотрели на меня.

– Кто-нибудь из Нортумбрии? – прокричал я снова, и на этот раз по другую сторону палисада, отделявшего женскую часть поселка от мужской, отозвалась какая-то девушка.

Мужчины толпились у палисада, разглядывая сквозь щели женщин, но я оттолкнул двоих в сторону и прокричал девушке:

– Ты из Нортумбрии?

– Из Онхрипума, – последовал ответ.

Она оказалась саксонкой, пятнадцати лет от роду, дочерью дубильщика из Онхрипума. Ее отец задолжал деньги ярлу Ивару, и тот, в уплату долга, забрал его дочь и продал Кьяртану.